Книга Язычник - Александр Кузнецов-Тулянин

— Рыба хорошая была на Филатовке и на Тятине, а с охотской стороны не было… Так было три года назад, а теперь по новому кругу…

Ему возражали:

— Никому не известно, что там будет…

Они горячились в споре, и слышно было, как эти люди стремительно наливаются пьяностью, уже мало вникая в слова друг друга. Бабка прикрыла слезливые глазки, утопая в розоватой дремотной дымке, неожиданно вздрогнула и, поймав паузу, ляпнула:

— Рыбы в этом годе не будет.

— Чего не будет? — переспросили ее, и все примолкли, пьяные, напряженные, взвинченные.

— Рыбы в этом годе не будет.

Но теперь им показалось, что бабка сама ничего не соображает, — так бестолково, осовело она улыбалась.

— Да ты-то, теть Мань… — изумленно вывел Свеженцев. — Ты-то чего можешь знать и судить?.. Сидела бы лучше и не воняла.

— У тебя не будет рыбы… — продолжала улыбаться бабка. — У вас у всех не будет.

— Что ты можешь знать — будет или не будет, старая ведьма?..

— А я откуда знаю, откуда знаю…

Что было взять с бестолковой бабки, но каждый почувствовал и другое: ее бестолковость не хранила ничего надуманного, а была явлена искренностью, не имеющей под собой ни мысли, ни знаний, а рожденной на еще больших глубинах, которыми живет сама природа, тоже не имеющая ни мысли, ни знаний. Да, не имеющая всего этого наносного, но ведь и, не зная, знающая наперед, когда идти на нерест, когда вить гнезда и рыть норы, а когда переждать, знающая наперед все заморозки, дожди, тайфуны… Бабка клевала носом, засыпая, и не замечала, как лица их вдруг стали темными и насупившимися.

— А почему же ты говоришь такое? — грубым голосом сказал Бессонов. Или ты не понимаешь ничего?.. — Он сидел на выморенном бревне, широко расставив колени, и держал сигаретку. — Нам завтра идти на тоню уродоваться. Зачем же ты нам под руку такое говоришь?.. — Он чиркнул спичкой и, упрятав огонек в грубых ладонях, прикурил. — Ты зря так сказала…

Воцарилась тишина, но старуха только отмахнулась и совсем сникла. Вместо приятной качки ее начало основательно кружить, чуть ли не переворачивать вверх тормашками. Она повернулась удобнее, укладываясь в кресле, голова сползла на деревянный подлокотник, и, мосластая, скрюченная, она уместилась в продавленном кресле, торчали только венозные босые ноги, скинутые тапочки валялись рядом. Эти ноги с иссеченными пятками, в набрякших лимонно-лиловых наростах, с желто-черными когтями, промесили огромные расстояния за восемьдесят лет и гудели теперь так, будто каждый пройденный за жизнь шаг отдавался в них. Стало ей совсем душно, она хотела открыть глаза, но веки слиплись, хотела протереть их от застывших слезинок, да затекла рука, зашлась в иголочках и не слушалась. Тогда она заворочалась из последних сил и с трудом поднялась в рост. Побрела, не зная куда, пытаясь проморгаться. Было немо вокруг: ни людей, ни морского шипения — словно мужики незаметно подняли ее в кресле и унесли неведомо куда. Она брела по бескрайнему зеленому болоту — под ней тягуче и жутковато раскачивалось.

— Чудеса какие, — промолвила старуха, удивляясь тишине.

Но скоро впереди приметила что-то постороннее в однородном грязном просторе, будто большое животное прилегло отдохнуть в топь — темная спина торчала на поверхности. Оказалось, крохотный островок вспучился из болота, а вокруг — кольцо открытой воды. На островке двое, прислонившись друг к другу, сидели к бабке спиной. «Кто ж такие?» Приблизилась. И вдруг один из них обернулся и посмотрел на бабку бесцветными глазами, но ее вроде не заметил.

— Ох! — Старуха узнала своего деда, обрадовалась, но тут же опомнилась: — Ты что ж это, старый пенек, бессовестный такой, с чужой бабой в обнимку сидишь?

Но дед не видел и не слышал ее. Он откинул с белого лица молодки длинные русые волосы и принялся нежно целовать клубничные губки, которые ответно зашевелились, зачмокали, обсасывая его преющий рот. «Он же не соображает ничего, — вспомнила старуха. — Из ума совсем выжил, как младенчик стал, под себя ходит…»

— Ах ты стерва наглая! Ах ты бесстыжая!.. Ай не видишь — человек перед тобой старый, безумный… Ах ты ж!.. Подь отседа, кому говорю! Ишь, расшепорилась!..

Они же не слышали ее, срывали друг с друга одежду, обнажая крепкие белые тела, и она стала бегать вокруг островка, размахивать руками, орать и вдруг остановилась, остолбенела — дед, красивым стройным телом накрывший молодку, вдруг повернул к бабке ветхое черное лицо и несколько мгновений смотрел на нее — прямо в глаза, — смотрел осмысленно, пристально, с хитринкой в прищуре.

— Ой, не знала я, — прошептала бабка, не в силах двинуться, — не знала… Ты ж меня обманывал, подлый… Всю жизню обманывал… Ты что ж ее хватаешь где ни попадя?! — И тут она увидела, что сама совершенно нагая обвисшая, дряблая, срамная. Но срамная не от наготы — от ветхости, от темных венозных пятен, похожих на кровоподтеки, от коротконогости, от расплющенных кожных мешков на груди, от безобразных седых волосьев, торчавших во все стороны из подмышек, из-под брюшины, с головы. Ей стало невыносимо срамно и жутко, и она пробудилась среди тихой ночи на берегу уснувшего залива.

Большой костер гудел, стрелял пламенем близко от нее, жег голые ступни, которые сами собой так и дергались во сне. Густая тьма обволокла огонь со всех сторон, и бабка лишь постепенно стала замечать людей. Кто-то спал на песке, раскинув руки на стороны. На белом бревне сидела маленькая тонкая женщина с темными распущенными волосами, она сникла, согнулась, волосы ее спадали на лицо, и женщина еле заметно раскачивалась из стороны в сторону, словно баюкала кого. Чья-то пьяная белобрысая голова покоилась у нее на коленях.

— …Нет, ты врешь, — сказал грубый голос. Бабкин взгляд выхватил по ту сторону костра багрового от всполохов Бессонова. — Ты врешь! Так рассуждать может только нелюдь… А я выпью, потому что это самое прекрасное, что дается человеку… — Он держал кружку, намереваясь опрокинуть ее в себя. Того, кому он говорил, за высоким пламенем видно не было — только раза два сквозь пламя мелькнуло тяжелое красное лицо.

— Бабы придумали, а ты подпеваешь, — возразил невидимый человек.

— Ты говно и нелюдь, Удодов, — сказал Бессонов.

Бабка по фамилии узнала, кто задумал спорить с Бессоновым: память дорисовала красную маску в длинного неуклюжего человека, похожего на теленка с большими хрящеватыми ушами.

Бессонов смотрел в кружку, наверное, примечая в жидкости свое смутное содрогающееся отражение. И вдруг выплеснул водку в костер. Пламя метнулось горячим вихрем. Старуха вздрогнула и пошевелилась, пытаясь подняться. Бессонов повернулся к невидимому Климу Удодову, замахнулся, но, кажется, не ударил, а лишь обхватил руками чужое мосластое туловище. Теперь и он исчез из бабкиного обзора. За костром возились и хрипели. Бабке могло показаться, что два подростка устроили шуточную возню. Но скоро один вырвался из объятий другого, отбежал от костра на четвереньках, поднялся и, спотыкаясь, болтаясь длинной фигурой, побежал прочь во тьму. Следом поднялся расхристанный Бессонов с оторванным воротничком, пошел в ту сторону, где скрылся соперник.