Книга Последний кит. В северных водах - Ян Мак-Гвайр

– Вы можете говорить? – спрашивает у него второй помощник.

Самнер несколько мгновений молча глядит на него, после чего отрицательно качает головой. Блэк помогает ему сесть и начинает кормить бульоном из чайной чашки. Вкус и тепло бульона кажутся Самнеру нестерпимыми. Уже после пары ложек он закрывает рот, позволяя горячей жидкости сбежать по подбородку ему на грудь.

– По всем канонам вы уже давно должны были умереть, – сообщает ему Блэк. – В гребаной воде вы пробыли три часа. Ни один нормальный человек не выдержал бы такого купания.

Кончик носа у Самнера и кожа под глазами почернели от обморожения. Он не может вспомнить ни льда, ни холода, ни страшной зеленоватой воды, зато прекрасно помнит, как перед тем, когда с ним случилось то, что случилось, он поднял голову и увидел, что небо над ним расчертили миллионы снежинок.

– Лауданум, – хрипит он.

И с надеждой смотрит на Блэка.

– Вы хотите мне что-то сказать? – спрашивает Блэк и наклоняется к нему.

– Лауданум, – повторяет Самнер, – чтобы унять боль.

Блэк кивает и достает медицинскую аптечку. Смешав опиум с ромом, он помогает доктору выпить снадобье. Оно обжигает Самнеру горло, и на мгновение тому кажется, что вот сейчас его стошнит, но каким-то образом ему удается подавить рвотный позыв. Разговор, пусть даже недолгий, утомляет его, тем более что он не понимает, кто он такой и где находится (хотя ему уже ясно, что он не в Индии). Содрогнувшись всем телом, он начинает молча плакать. Блэк вновь укладывает его на койку и укрывает грубым шерстяным одеялом.

Тем же вечером, за ужином в кают-компании, Блэк сообщает остальным, что судовой врач, кажется, пошел на поправку.

– Вот и отлично, – говорит Браунли, – но о шестом вельботе с этого момента можно забыть. Я не хочу, чтобы мою совесть тревожила смерть еще одного засранца.

– Это всего лишь несчастный случай, – холодно роняет Кэвендиш. – Он поскользнулся на льду в снежную бурю и упал в воду. Такое может случиться с каждым.

– Если хотите знать мое мнение, ему очень повезло, – сообщает Дракс. – Этот засранец должен был по праву утонуть или оказаться раздавленным льдами. Уже через десять минут нахождения в такой воде человеческая кровь густеет, а сердце останавливается, но врач каким-то чудом до сих пор жив. Наверное, родился в гребаной рубашке.

– В рубашке? – переспрашивает Блэк.

Браунли выставляет руку ладонью вперед.

– В рубашке или нет, – объявляет он, – но с этого момента я приказываю забыть о шестом вельботе. И пока мы, морские волки, будем охотиться на рыбу, врач будет оставаться в безопасности своей каюты, читать Гомера, оттягивать свой член или заниматься всем остальным, что взбредет ему в башку.

Кэвендиш выразительно закатывает глаза.

– Везет же некоторым, – говорит он.

Браунли окидывает его гневным взглядом.

– У врача имеются на судне свои обязанности, Кэвендиш, а у вас – свои. И все, закончим на этом.

Дракс и Кэвендиш вновь встречаются в полночь, во время смены вахты. Первый помощник отводит гарпунера в сторонку и настороженно оглядывается по сторонам, прежде чем заговорить.

– Собственно, он еще может откинуть копыта, – говорит он. – Ты видел, как он выглядит?

– На мой взгляд, он выглядит как ублюдок, которого трудно прикончить, – отвечает Дракс.

– Да, он гребаный везунчик, этого у него не отнять.

– Тебе надо было всадить ему пулю в башку, когда у тебя была такая возможность.

Кэвендиш в ответ лишь качает головой и умолкает, ожидая, пока мимо не пройдет один из шетландцев.

– Это бы не выгорело, – говорит он. – Браунли готов пылинки с него сдувать, да и Блэк тоже.

Дракс отворачивается, раскуривая трубку. В небе над их головами оживают перемигивающиеся звезды; снасти такелажа и доски палубы покрыты слоем иссиня-черного льда.

– Ладно. Сколько, по-твоему, может стоить его перстень? – интересуется Кэвендиш. – По моим прикидкам, никак не меньше двадцати гиней, может, даже двадцать пять.

Но Дракс лишь качает головой и презрительно фыркает, словно полагает, будто отвечать на такой вопрос ниже его достоинства.

– Это не твой перстень, – говорит он.

– И не Самнера тоже. Я бы сказал, что он принадлежит тому, в чьих руках окажется.

Дракс оборачивается к Кэвендишу и согласно кивает.

– Вот тут ты прав, – говорит он. – Так оно и есть.

* * *

В темноте каюты, придавленный тяжестью шерстяных одеял и медвежьих шкур, Самнер, трясущийся в лихорадке и слабый, как ребенок, спит, пробуждается и вновь засыпает. Пока корабль идет на северо-запад сквозь туман, бесконечный моросящий дождь и сильную зыбь, отягощенный двухфутовым слоем льда, который моряки скалывают шилом для заплетки каната и деревянными молотками, отравленный опиумом мозг Самнера снимается с якоря и невозбранно скользит то назад, то вбок по текучим и переменчивым пейзажам кошмаров, столь же пугающим и бурлящим неназываемой жизнью, как и зеленоватые воды Арктики, плещущие всего лишь в двенадцати дюймах деревянной обшивки от его головы. Он может оказаться где угодно, но мысли его, подобно железным опилкам, стремящимся к магниту, неизменно возвращаются в одно и то же место.

К желтому зданию позади теннисного корта, к ужасному шуму и вони мяса и экскрементов, напоминающим бойню или сцену из ада. К ежечасно прибывающим носилкам, на которых лежат по трое или четверо убитых и раненых. К изуродованным и разорванным трупам молодых людей, небрежно сваленных в соседнем флигеле. К мечущимся раненым и крикам умирающих. К ампутированным конечностям, со стуком падающим в металлические поддоны. К бесконечному скрежету стали, словно на лесопилке или мастерской, вгрызающейся в кость. К полу, мокрому и скользкому от пролитой крови, к нескончаемой жаре, глухим раскатам и сотрясениям артиллерийских разрывов и к тучам черных мух, которые облепляют все вокруг без разбора и остановки, лезущим в глаза, уши, рты и открытые раны. К ужасающей грязи, к стонам и мольбам, к крови, дерьму и бесконечной боли.

Самнер работает все утро, зондируя, отпиливая и зашивая, пока у него не начинается головокружение от хлороформа, а к горлу не подкатывает тошнота от ощущения, что он угодил на кровавую скотобойню. Обстановка вокруг гораздо хуже той, что он когда-либо мог вообразить себе в самых отвратительных кошмарах. Мужчин, которых всего несколько часов тому он видел весело смеющимися и балагурящими на кряже, теперь привозят к нему по частям. Он должен исполнять свой долг, говорит он себе, и потому обязан работать со всем усердием. Это все, что он может сделать сейчас, поскольку большее – уже не в силах человеческих. Подобно ему, другие младшие хирурги – Уилки и О’Доуд – уже взмокли от пота и работают по локоть в крови. Стоит только завершиться одной хирургической операции, как начинается другая. Прайс, санитар, проверяет носилки в момент прибытия, оттаскивает в сторону тех, кто уже скончался, а раненых распределяет в порядке живой очереди. Корбин, главный хирург и начальник медицинской службы, решает, какие конечности следует ампутировать немедленно, а какие можно еще сохранить. Он служил в составе Колдстримского гвардейского полка под Инкерманом с винтовкой в одной руке и скальпелем в другой, когда за десять часов погибли две тысячи солдат. На усах у него повисли брызги крови. Чтобы отбить омерзительный запах, он жует корневища маранты[34]. Это все ерунда, говорит он остальным; это еще не самое страшное. Они режут, пилят и зондируют, ища мушкетные пули. Они потеют и ругаются на чем свет стоит, а еще их постоянно подташнивает из-за жары. Раненые все время требуют воды, но ее не хватает, чтобы утолить их жажду, непристойную и омерзительную, их требования становятся невыносимыми, но Самнеру приходится выслушивать их, потому что он должен продолжать делать свое дело, насколько у него достанет сил. У него нет времени на гнев, отвращение или страх, как нет ни времени, ни сил отвлекаться на что-либо еще, кроме работы.