Книга Училка тоже человек - Надежда Нелидова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты, погань! Если это твоих рук дело…
Фантика нашёл на пустыре Олег. Сказал Тане и Изумруду:
– Не говорите Валерику. Ему нельзя такое видеть.
Над пепелищем, прикрученное проволокой к самодельному вертелу, висело застывшее в предсмертной судороге, обугленное, оскаленное то, что осталось от Фантика. Рудика хотели увести, но он злобно вырвался и вернулся.
Таня кусала кулаки, пока Олег и Рудик рыли яму, укладывали Фантика в коробку из-под Таниных итальянских сапог, забрасывали землёй. Лоб мальчика прорезали мученические, недоумённые морщины. По смуглому личику катилась слеза.
С возрастом детская дружба (спали в обнимку, ели почти с одной тарелки) начала охладевать. Таня не то чтобы торпедировала события, но и не препятствовала процессу охлаждения.
Чередой пошли неприятности: трижды Рудика задерживали за ночные грабежи. Как-то пьяным ломился в их квартиру. Побледневший Олег распахнул дверь, схватил Рудика за грудки, едва не завязалась потасовка. Таня вклинилась между ними, повисла на муже. Изловчившись, незаметно сунула в карман Рудику 200 рублей. Тот ушёл, угрожая «расквитаться» – это было не первый раз.
Почему она легкомысленно открыла дверь, будучи дома одна? Думала, это мать. Валерика не было: уже год учился в МГУ. Олег, как всегда, задерживался в своём интернате.
Изумруд толкнул Таню на пол, легко скрутил ей руки.
– Рудик, деньги в туалетном столе…
– А я не падла, чтоб на твои вонючие деньги кидаться, понятно?
– Что мы тебе сделали? За что ты нас ненавидишь?
– Лучше заткнись, не зли меня. Вы, суки, мне всю жизнь наизнанку вывернули, исполосовали! – взвизгнул он. – Кто вас просил? Выискались добренькие, слюни распустили. Приходящего братика для Валерика сообразили? Удобно, верно: готовый братик, в брюхе не надо носить? Надоест – пшёл вон. «Валерику это полезно». Живую игрушку в доме завести, вместо кота?! А хочешь знать, кто Фантика зафуячил? Кто ему кишки выпустил и поджарил? Я!
Таня зажмурилась, подтянула колени к подбородку, беспомощно заплакала, сразу поняв: это правда.
– А золотую цепку помнишь? Думали, на пляже потеряли… Я ж её и подпилил, она на подзеркальнике лежала. В толкучке в автобусе осталось только потянуть: оп-ля! – Рудик оттянул горловину футболки, показал: – Вот она, та цепка… Слушай, – он заинтересованно разглядывал лежащую Таню, – а ты ещё ничего тётка, в соку. Может, того? В тебя своё оружие воткнуть и там два раза повернуть? Гы-ы…
Сколько раз Таня тискала, дразнила брыкающегося Рудика: «Что за красивый мальчик к нам пришёл? Мальчик-цветок? Глазки и ноздри – лепесточки…» И вот совсем близко над ней те причудливо вырезанные лепестками глаза. Раздутые лепестки ноздрей, перегаром несёт из чувственно вывернутых алой розой губ.
Сильная мужская рука сдёрнула с неё юнца.
– Олег, берегись! У него в кармане…
Олег в реанимации с ножевым ранением. Рудик в СИЗО. Только что ушёл врач, прописав Тане полный покой и кучу таблеток от нервов. Она лежала на диване, смотрела в окно. Мучительно припоминала, что они делали не так, в какой момент шагнули не туда?
Поворот ключа в замке: мать. Вот уж кого меньше всего хочется сейчас видеть. Почуял ворон мертвечину. Ну давай клюй, добивай. Торжествуй: на твоей улице праздник.
У изголовья на столик бесшумно выгрузились термосы, кастрюльки, бутылки с соками. Вытянутое бревном тело укрыл тёплый пушистый плед. Сухие материнские губы на Таниного щеке:
– Дочь, держись. Надо держаться. Ничего, переживём. Что нас не убивает, делает сильнее, знаешь? Валерику не звонила? И не надо: пусть спокойно сдаст сессию. Ты лежи, лежи. Сейчас по-быстрому в аптеку, выкуплю твои лекарства. Потом к Олежке в больницу… Что значит не пускают? Пустят, как миленькие: моя ученица главврачом.
– Мама. Рудик… Он совсем один, – Таня попыталась подняться.
Мать, как стояла, так и застыла у окна.
…– Признать виновной. Приговорить к наказанию в виде полутора лет отбывания в исправительной колонии общего режима… Назначить штраф за причинение морального и физического вреда пострадавшей несовершеннолетней П… Взять под стражу в зале суда.
По залу пронёсся лёгкое изумлённое: «Ах-х!» Никто не ожидал столь сурового приговора. У молоденькой судьи лакированная кудрявая головка выглядывала из широкоплечей чёрной мантии, как маргаритка из грубой вазы. Она с непроницаемым личиком быстро собрала со стола бумаги и покинула зал.
…Трясущиеся, пляшущие, ожившие сами по себе пальцы. Слепнущие глаза, глохнущие уши… Завуч протягивает сквозь прутья решётки пакет с булкой, что-то говорит. Галя смотрит на её шевелящиеся толстые добрые губы и не слышит ни слова. «Сейчас меня стошнит прямо в клетке. Не вздумай падать в обморок!» Охранники скучно ждали, когда подсудимая прекратит раскачиваться, оторвёт от ладоней белое лицо. «Только не зареветь при них. Потом, потом, когда останусь одна».
– Булку возьми, – хмуро посоветовал охранник. – Теперь нескоро поешь.
Был канун Дня милиции. Галя почему-то оказалась в камере одиночного заключения, по величине примерно с бельевой шкаф. Самое мучительное и стыдное было то, что её сутки не кормили и не выпускали в туалет, вообще про неё будто забыли. И она, как маленькая, пописала на пол, вытерла трусиками и не знала, куда спрятать мокрый комочек.
– Дитё приехало детей учить! – всплеснула руками школьная уборщица. – Да ведь тебя, милка, среди твоих подопечных не сыщешь.
Воздушное создание, ростиком – метр с хвостиком. Голова круглая, стриженная, как у первоклассника, с чубчиком. Голос едва слышный, глаза опущенные. При первом знакомстве завуч заглянула в направление:
– Галина… Как по отчеству?
– Можно просто Галина, – покраснела новенькая.
– Забудьте. В школьных стенах – только по имени-отчеству.
… Для отвыкшего, свежего человека школьная перемена – это кусочек Ада. Могучий, усиленный коридорной акустикой рокот децибел в сто. Неистребимый запах капусты из столовой, с которым в силах соперничать разве что аромат из раскрытых мальчишеских уборных. Грохочущие, сметающие всё живое на своём пути человеческие реки, бурлящие воронками на порогах, заполняющие тесные русла коридоров и лестниц. Текут, то разбиваясь на десятки прихотливых ручейков, обманчиво мелея, то вновь сливаясь.
Страшно представить, как можно приручить, обуздать, утихомирить эти бурливые своенравные реки и речонки, когда они растекутся по классам, захлопнутся, как плотинами, дверьми, улягутся на 45 минут в стоячих водоёмах.
Свежий человек едва уносит отсюда ноги, радуясь, что остался живой: с раскалывающейся головой, звоном в ушах и подскочившим давлением. Галя чувствовала себя в школьной атмосфере, как рыба в воде. Её негромкий голос своим тембром уверенно перебивал сто децибел. Бесстрашно, как килем, разрезала она надвое своей худенькой грудью устрашающую реку. И двухметровые усатые деточки не только не сбивали пряменькую фигурку училки младших классов, вечно окружённую мелюзгой, а – как-то само собою получалось – уважительно огибали её, как встречный камешек-валун.
