Книга Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945 - Йонас Лессер

Пастор Мартин Нимеллер сказал по этому поводу в 1945 году: «Наша церковь знала, что избранный ею путь неминуемо приведет к катастрофе. Но мы не предостерегли нацию, мы не вскрыли преступные деяния. Мы, церковники, должны бить себя в грудь и повторять: Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Нам не следует обвинять нацизм, мы должны обвинять самих себя». Участник антинацистского сопротивления Эрнст Никиш говорит, что многие лютеранские пасторы с одобрения так называемых «немецких христиан» молились за Гитлера в своих проповедях и даже вывешивали свастику на церквах в дни нацистских праздников. Когда Никиш был арестован, тюремный пастор со свастикой на рукаве упрекнул его за нежелание раскаяться, ибо «государственная измена – это очень тяжкое преступление». Когда пастор спросил Никиша, почему он оставил лютеранскую церковь, то получил такой ответ: «Потому что еще в 1919 году я увидел, что протестантская церковь ступила на скользкую дорожку». О последствиях лютеранства для Германии («По делам их узнаете их») мы еще услышим, когда будем говорить о наставниках Гитлера.

Вернемся к Томасу Манну. Он говорит, что Лютер применил слова Павла «да подчинится всякая душа высшей власти» к князькам карликовых германских государств, в то время как Павел имел в виду власть Римской империи, которая была политической ареной христианской религии. Таким образом, раболепие Лютера стало чисто немецким раболепием, и такое положение сохранилось до появления Гитлера. Специфически германским – и в этом несомненная вина Лютера, который был вне политики и против политики, – был дуализм смелого философского мышления и политического инфантилизма. Лютер повинен в типично немецком отделении национализма от идеала политической свободы. Реформация, в противоположность интернационализму средневековой Европы, была движением националистическим. Лютер несет ответственность за все несчастья, которые причинила Германии идея о «расовой» (völkisch) свободе, направленной против объединенной Европы, идея совершенно варварская. Это еще раз доказала грубая стихийность, присущая войне немцев против Наполеона. Эта грубость оттолкнула Гете от нации, он сохранял полное спокойствие среди всеобщего энтузиазма.

Гитлеровские варвары называли то, что они породили, «движением немецкого национального освобождения», как будто нация, обладавшая такой же малой внутренней свободой и ответственностью, как и политически незрелая Германия, смела говорить о свободе так, словно она ее заслуживала. Свобода предполагает прежде всего внутреннюю политическую свободу. Немцы, однако, так и не научились сочетать национальную идею с идеями политической свободы и гуманизма. Их (немцев) идея свободы всегда была узкой и замкнутой; она означала лишь право быть немцем, и больше никем, и именно из этого безграничного эгоизма явилась гитлеровская идея порабощения всей остальной Европы.

Далее Томас Манн порицает Лютера за его катастрофическое отношение к Крестьянской войне в Германии. Когда эти несчастные люди, вдохновленные идеями евангельской свободы, попытались улучшить свое социальное положение, избавиться от рабства и восстали против своих бесчеловечных хозяев, Лютер заклеймил их в памфлете «Против кровопийц и мятежников-крестьян», в котором он, пылая гневом, призывал князей убивать крестьян, как бешеных собак, и тем самым достичь в будущей жизни Царствия Небесного. В памфлете Лютер пользуется языком, который зазвучал позже в публичных выступлениях Гитлера. Рикарда Хух говорит, что Лютер, вместо того чтобы взять на себя роль посредника между крестьянами и князьями, принял сторону князей против крестьян. Его друзья с ужасом смотрели на этого демона, чье властолюбие и упрямство доходили почти до сатанизма. Только когда стало слишком поздно, Лютер осознал свою ошибку и принялся обвинять себя: «Это я, Мартин Лютер, убил всех этих крестьян, ибо я призывал к их убийству. Их кровь пролилась на мою голову». Томас Манн говорит, что если бы Крестьянское восстание увенчалось успехом, то германская история повернула бы в лучшую сторону, в сторону политической свободы. Пример Лютера – причина «поражений всех немецких революций – в 1525, 1813, 1848 и 1918 годах». Манн говорил также, что все немецкие революции были кукольными спектаклями на подмостках мировой истории. В других странах протестантизм вымостил дорогу к свободе, но в Германии он привел к противоположному результату.

Томас Манн сравнивал Лютера с Гете. В последнем он также находит демоническую силу, способную напугать обычного гуманитария. Но Гете, резко отличавшийся как от Лютера, так и от Бисмарка, знал, как соединить таинство и ясность мышления, гений и разум. Именно его, а не Лютера и Бисмарка, называет Томас Манн немецким чудом, выделявшимся на фоне обычных немцев. Другой великий немецкий писатель нашего времени Герман Гессе в художественных образах своих поэм и романов рассказывает о своем пути от демонизма к ясности и гуманизму. Гессе возносит хвалу Гете за его совершенно уникальную попытку синтеза германского гения с рациональностью, безотчетного дионисийского музыкального экстаза с ответственностью и моральными обязательствами. В лице Гете, подчеркивает Томас Манн, Германия сделала огромный шаг к человеческой культуре – или, вернее, могла бы сделать, ибо в действительности Германия всегда была ближе к Лютеру, чем к Гете. Гете однажды назвал себя освободителем немцев, но в этом случае великий мыслитель выдал желаемое за действительное. Можно провести прямую линию от князьков эпохи Лютера до Гогенцоллернов и от императора Вильгельма до Гитлера, которого немцы и назвали своим освободителем.

С немцами, которые продолжали придерживаться Лютера, а не Гете, Томас Манн свел счеты в 1947 году, написав роман в отчетливо лютеранском духе. Конечно, мы имеем в виду «Доктора Фаустуса», в котором встречаем богослова Эренфрида Кумпфа, «националиста лютеранского толка», вставляющего в современную немецкую речь фразы на языке эпохи Лютера, если не самого Лютера. Этому современному Лютеру тоже в каждом углу мерещится дьявол, в которого он швыряет чернильницу (точнее, рулон бумаги). Дьявол, с которым заключила союз нацистская Германия, играет важнейшую, решающую роль в этом романе, где все, что имеет отношение к нечистой силе, описывается немецким языком Лютера, куда вкраплены цитаты из старой немецкой сказки XVI века о докторе Фаусте и из «Фауста» Гете. Этот язык, как замечает сам дьявол, «очень приятен для моего слуха».

Университетские друзья героя романа Адриана утверждают, что немецкая молодежь воплощает германский дух, ибо он молод и за ним будущее.

Эти подающие надежды молодые люди – элита двух войн, – объявившие себя при кайзере Вильгельме и при Гитлере, так же как итальянцы при Муссолини, юной нацией Европы, говорят о Германском Становлении, о Германском Скитании, о бесконечных перемещениях германской души: «Если угодно, немец – это вечный студент». В 1925 году немецкий философ Леопольд Циглер констатировал, что немцы – это нация искателей и странников, нечто «незаконченное, сырое и недозрелое среди столь многих законченных, дисциплинированных, взрослых народов… Мы всегда оставались незаконченными варварами; другим народам мы представляемся мятущимися под гнетом демонизма становления, но неспособными достигнуть бытия».

Самый знаменитый враг Гитлера Томас Манн заставляет одного из этих перспективных молодых людей сказать: «Быть молодым – это значит найти в себе силы встать и сбросить оковы отжившей цивилизации, осмелиться – там, где другие уже давно потеряли мужество, – с головой броситься в необузданную стихию». Этот отважный прыжок стоил жизни двенадцати миллионам невинных людей, убитых юными нордическими героями. Из-за этих прыжков Европа дважды подвергалась небывалому опустошению. Герман Гессе, сам будучи лютеранином, сыном и внуком лютеранских миссионеров, написал в 1948 году: «Преуменьшение «добрых деяний», идея спасения верой (fide sola Лютера), уже при нем было ужасным и даже бесстыдным безрассудством, повлекшим за собой отвратительные вещи. Немцы, особенно современные немцы, ни в коем случае не являются нацией, которой можно сказать, что «дела» не имеют никакого значения, их можно отбросить, если за делами была добрая воля. Но их «волей» был лишь настоящий или мнимый патриотизм, и во имя отечества они будут способны совершить завтра злодеяния, которые уже сегодня угрожают нации уничтожением».