Книга Солнце на моих ногах - Дельфина Бертолон

Это кончается.

Теперь в темноте лежит только мертвый груз и мерно дышит, свернувшись клубком, лицом к стене.

По хлипким стеклам, по цинковым крышам стучит вода, играет какую-то пьяную синкопированную музыку. Льет нескончаемый ледяной дождь, прилетевший неизвестно откуда, серая пелена, затянувшая каменное небо, бетонирующая горизонт каждый божий день.

Бог?! Если бы я верила в Бога, было бы по крайней мере кого винить…

Шторы раздернуты, хотя с вечера были закрыты. Вдруг она вспоминает, вскакивает рывком на постели и озирается. Большая исчезла.

Она собирает с пола истоптанную одежду, срывает простыни, бросает все в стиральную машину. Засовывает в мусорное ведро разорванное платье, валяющееся на паркете, словно сброшенная змеиная кожа человеческих размеров. В углу комнаты крыса копается в опилках, разбрасывая свой помет с усердием землеройного снаряда. Глупо, но она надеялась, что эта тварь исчезнет вместе с сестрой. Теперь у нее впечатление, что Большая у нее в доме постоянно.

Она садится и заливается слезами.

Дышит и берет себя в руки.

Сушилка. Утюг. Пар.

Она обожает гладить, механический жест, плечо ноет, спину ломит – это тело передает вам привет.

Звонит телефон. Пускай звонит.

Чтобы чем-то занять руки подальше от телефонной трубки, она развешивает свои вещи в шкафу, по цветам радуги. Они не очень красивые, все подержанные, как Мамины книги, но она сама их выбрала и очень о них заботится.

По телевизору говорят, что этим летом в моде будет стиль «Бэби-Златовласка». Девушка с ангельским лицом встряхивает белокурой шевелюрой на фоне ледниковых снегов.

Честно говоря, она не думает, что могла бы так делать – встряхивать волосами и улыбаться по заказу.

Они обе были хорошенькими, особенно Маленькая, но никто их так и не захотел взять. Они ведь жили со Спящей красавицей, никому ничего не сказали, не позвали на помощь, а это ненормально. Значит, была в них какая-то червоточина.

Всегда находились семьи, готовые взять больных детей, подвергшихся побоям или насилию, даже если у них были психические проблемы, даже если их считали совсем пропащими. Всегда находились добрые христиане, готовые заигрывать с самым худшим. Но от них двоих пахло страхом, прахом и червями, от них исходило зловоние могилы и несчастья. Это было все равно что удочерить убийц, да к тому же убийц непрезентабельных: у младшей туловище было покрыто экземой, а старшая справляла нужду где попало, словно неприученный щенок.

Конечно, Маленькой хотелось иметь родителей, но в кабинет к директрисе заходила только Большая. Прижавшись ухом к замочной скважине, Маленькая подслушивала под дверью.

– Нет, нет, нет, госпожа Астье, невозможно! Нельзя нас разделять, нельзя. Мы друг для друга – все!

Маленькой хотелось войти, крикнуть: да, да, да, мадам Астье, пожалуйста, разделите нас! Но ее сестра была превосходна в своей роли и умело хныкала, уткнувшись носом в бумажный носовой платок – скоро прачки обнаружат в ее карманах целую кучу этих платков вместе с остатками издохшей ящерицы.

Время от времени приезжали пары со своими прекрасными праздничными улыбками: Большая встречала их по-своему. Чтобы они наверняка все слышали, вопила Маленькой в коридоре: «Зачем нам эти ничтожества?! Нам что, плохо вдвоем? Нам никто не нужен!» Потом следовала за ними повсюду, корчила рожи, плевалась или показывала им задницу. Оказавшись рядом, хваталась за живот и сгибалась пополам. Тьфу, как тут воняет! Это же зараза! А когда была в ударе, даже каталась по земле, изображая судороги. Тогда красивая, белокурая, приятно пахнувшая дама в элегантном костюме уходила. А если ее муж еще колебался, Большая добавляла последний мазок – так оглушительно визжала, что от этого слетало с катушек любое человеческое существо.

Нет, решительно у Маленькой не было ни малейшего шанса.

Из-за крысы в комнате она чувствует себя узницей, сегодня даже больше, чем во все остальные дни. Узницей этого зловония, которое мало-помалу заполняет пространство, как дурные воспоминания. Она пристально глядит на эту тварь, а тварь глядит на нее – дуэль из вестерна, белый всадник / черный всадник. Из клетки воняет, но она не способна прикоснуться рукой к выпавшей шерсти и испражнениям. Пытается подражать мужеству молодого человека вчера в ресторане, чтобы выдержать безумный взгляд, но ей не удается; от этой крысы у нее мурашки бегут по коже. В ее воображении она похожа на губки в капсулах, изображающих всяких чудищ – поначалу смехотворно маленькие, они непомерно раздуваются, как только попадают в воду. Ей хотелось бы перестать наконец быть настолько Алисой, то крошечной, то огромной – вечно все невпопад, вечно не там где надо, вечно не того размера. Да еще и с Большой в виде Черной королевы!

Она роется среди подушек и вытаскивает своего кролика из мягкого гнездышка, куда укладывает его спать.

Когда за ними пришли, чтобы вызволить их из того бардака, она держалась за эту зверюшку даже больше, чем за Маму. В ее четырехлетней головке Мама стала давно утраченной грезой. А кролик никогда ее не бросал. И вот она ласкает его, нежит, начинает мыть руками, барахтаясь пальцами в белой пене, наполнившей раковину. И вдруг говорит себе, что была бы хорошей матерью.

Она смеется. Смехом, от которого хочется плакать. Чтобы кто-то звал ее Мамой?! Она ведь тоже может уснуть.

Врожденный дефект, аневризма.

Она изучает записку Поля Марзьяка на визитной карточке, лежащей возле телефона. Снимает трубку и набирает номер.

Набранный вами номер в настоящее время не обслуживается.

Через восемнадцать лет от принца остался лишь голос автоответчика.

По телевизору говорят, что у осьминогов три сердца. Бедные создания.

Она с трудом выносит тоску и одного-единственного.

Официантка в кафе.

Впервые в этом году сидя на террасе, она ждет. Город словно сносит ветром свободы; воробьи весело провозглашают, что возродились из праха, зонты трясутся, сгибаются и разгибаются, люди ходят туда-сюда перед столиками, расставленными на тротуаре. Тогда, затаившись в своей коробке, она выбирает кого-нибудь одного и провожает его взглядом, пока он не исчезнет из виду; придумывает ему жизнь. Некоторые вдохновляют ее больше, чем другие, она и сама не знает почему.

Вон та блондинка в высоких сапогах, например! Единственная дочь пары ученых, она родилась на борту бело-голубого парусника, полосатого, как тельняшка. В девять лет уже совершила три кругосветных путешествия, плавала с дельфинами, ела саранчу, носила юбочки из морской выдры с разрезами на боку, ожерелья из таитянской гардении и зубов акулы, ее причащали шаманы, позлатила пустыня, где сплетаются небо и земля, а в четыре года ее чуть не убил укус скорпиона. Она помолвлена с русским этнологом, носит звездное имя – Беллатрикс, Эли или Вега – и только что вернулась во Францию, ради какого-то светского празднества… но вот она уже исчезает за углом. Он – слегка косоглазый, в школе над ним насмехались, звали Билли-клоуном, а на студенческой скамье Коломбо, у него и сегодня еще взгляд искоса, как у прохожего; но вот он стареет, его позвоночник немного согнут, голова втянута в плечи, словно вколочена ударами деревянного молотка. Она – полузакрытые глаза, пятно из-за детворы на животе, закрытое застежкой-молнией, усталая и глуповато-блаженная, оттого что столько рожала. Он ныряет в метро, его глаза полны слез, редко встречаются мужчины, способные плакать, и этим он ей нравится, хотя, возможно, это из-за болезни или всего лишь огорчения. Австрийские туристы, семья в полном составе, отец – программист с кожаной сумкой на плече, по большому носу видно, что он малость перебирает с выпивкой, добавляя своей жене преждевременные морщины, но дети веселятся, и голуби взлетают, они уходят смотреть Лувр и, быть может, собор Парижской богоматери, а потом съедят мороженое на мосту Искусств. Тридцатилетняя женщина с недавней укладкой, в руках полно пакетов, ее пуловер вывернут наизнанку, этикетка болтается по ветру, шелк, хлопок, кашемир, не стирать руками и жавелевой водой, рассеянная и нервная из-за этого ужина, а вдруг ему не понравится, вдруг слишком пережарено или вино отдает пробкой – а тут еще этот гадкий прыщик прямо посреди лба!