Книга Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок

Тряска слегка уменьшилась. Я чувствовал своим подбородком, как автобус на кочках бросает из стороны в сторону то больше, то меньше. Я бессильно развалился в кресле, поэтому меня подбрасывало вместе с подпрыгивающим автобусом. Для меня не было секретом, что езда в автобусе в полностью расслабленном состоянии утомляет больше, чем, если ты сидишь в напряжении. Но я никак не мог заставить себя выпрямиться. А всё потому, что июньский ветерок, врывающийся в открытое окно, вводил меня в состояние полудрёмы, бесцеремонно щекоча лицо. Мне казалось, что ветер превратился в огромное множество мельчайших частиц, которые до отказа насыщены усыпляющим веществом. В этом ветерке, удивительным образом гармонируя друг с другом, сливались воедино бодрящие лучи солнца, прохлада, ещё не успевшая утратить своей свежести от прикосновения к потным лицам людей, и солоноватость воздуха, предвещавшая близость моря, что раскинулось по ту сторону гор, обступивших дорогу, по которой мчался наш автобус. Если бы можно было смешать меж собой три этих компонента — пронзительную яркость солнечных лучей, прохладу воздушных струй, что так приятно освежали лицо, а также солоноватость морского бриза — и сделать из них снотворное, то оно стало бы самым желанным лекарством из всех тех, что выставлены в витринах аптек на нашей планете. А я стал бы директором самой процветающей фармацевтической компании во всем мире. Потому что все мы мечтаем спать спокойно… Ведь что может быть лучше безмятежного сна?

Я с горечью усмехнулся своим мыслям. И одновременно еще яснее ощутил приближение Муджина. Так было всегда: стоило мне только приехать сюда, как все мои мысли приходили в полный беспорядок и превращались в какие-то нелепые фантазии. Именно в Муджине я безо всякого смущения и стыда начинал думать о разных глупостях, которые я никогда бы не позволил себе в любом другом месте. Нет, не то чтобы в Муджине я начинал думать о чём-то таком намеренно — казалось, что возникавшие без моего участия фантазии проникали в мою голову сами.

— Что-то уж очень ты неважно выглядишь, совсем никуда не годится. Скажи, что тебе надо проведать могилу матери, и съезди на несколько дней в Муджин. На собрании акционеров мы с отцом сами всё уладим. В кой-то веки подышишь свежим воздухом, а вернёшься уже директором фармацевтической компании «Великое возрождение», — теребя воротник моей пижамы, настойчиво убеждала меня жена как-то ночью несколько дней назад. И хотя её уговоры были вполне искренни, я в ответ лишь недовольно пробурчал, словно ребёнок, которого заставляют делать что-то против его воли. Это была своего рода ответная реакция на воспоминания о прошлой моей жизни в Муджине, где я всегда испытывал ощущение потери самого себя.

Во своей взрослой жизни я всего лишь несколько раз бывал там. Эти нечастые наезды всегда были связаны либо с бегством от очередного поражения в Сеуле, либо же с необходимостью начать что-то заново. Само то, что я ехал в Муджин каждый раз, когда мне нужно было перевернуть новую страницу моей жизни, не было случайностью, и, вместе с тем, это не означало, что во время моего пребывания там во мне безудержно просыпались новые силы или созревали какие-то новые планы. Напротив, в Муджине я всегда чувствовал себя, словно бы запертым в четырёх стенах. С осунувшимся лицом и в грязной одежде, я только и делал, что валялся без дела в дальней комнате. Когда я бодрствовал, бесконечно долгие часы пробегали мимо, насмехаясь над тем, что я застыл в полной неопределённости. Когда же я спал, меня, лежащего без сил, жестоко мучили долгие-предолгие ночные кошмары. Большинство моих воспоминаний о Муджине были связаны либо со вспышками раздражительности на стариков, что приглядывали за мной, либо с самоудовлетворением своих мужских потребностей в попытке избавиться от бессонницы и бесплодных фантазий, или же с едким дымом от крепких папирос, из-за которых опухали миндалины, а также с тревожным ожиданием почтальона… и прочее, прочее всё в таком же духе…

Разумеется, вспоминалось не только это. В какие-то моменты, когда я шел по улицам Сеула, мой слух, настроившись на внешний мир, вдруг начинал улавливать беспощадно хлынувший со всех сторон шум, от чего меня начинало пошатывать; или же когда я подъезжал на машине по мощёному переулку к своему дому в районе Синдандон, мне представлялась местность, где течёт полноводная река и раскинулась поросшая зелёной травой дамба, что выдаётся в море дальше пятнадцати ли, где есть рощицы, а также множество мостов, переулков и глинобитных изгородей, где можно увидеть школы, чьи спортивные площадки окружены высокими тополями, где дворики офисов посыпаны чёрной морской галькой, а бамбуковые лежаки выносятся на ночную улицу… Всё это тоже напоминало мне Муджин.

Всякий раз, когда мне вдруг хотелось уединения и тишины, я думал о Муджине. Однако в такие моменты он был всего лишь неким уютным местечком, которое я рисовал в своём воображении — люди там не обитали. И всё же Муджин ассоциировался у меня с довольно мрачным периодом моей юности.

Тем не менее это не означало, что воспоминания о нём неотступно преследовали меня всё это время. Теперь тёмная полоса моей жизни уже позади, и я почти выкинул Муджин из головы. И даже вчера вечером, когда я садился в поезд на Сеульском вокзале, неприятные ассоциации, связанные с Муджином, не давали о себе знать. Наверное, сказалось то, что в тот момент я был сосредоточен на последних наставлениях, которые предназначались жене и нескольким сотрудникам, пришедшим проводить меня…

Однако сегодня рано утром, когда я сошёл с поезда в Кванджу, какая-то сумасшедшая, встреченная мною на привокзальной площади, в один миг извлекла тяготящие меня тени прошлого и швырнула их передо мной. Нейлоновая юбка и кофточка традиционного покроя ладно сидели на её фигуре, а на руке висела дамская сумочка, похоже специально подобранная по сезону. Ярко накрашенное лицо тоже было довольно симпатичным. Потому, как она без остановки вращала зрачками, а окружившие её чистильщики туфель от нечего делать дразнили её, было понятно, что она сумасшедшая.

— Говорят, что она переучилась, вот и свихнулась.

— Да не-е… Просто какой-то мужик её бросил…

— Она и по-английски хорошо говорит. Может, спросить у неё разок? — громко переговаривались между собой мальчишки. Один из них, тот, что был постарше и весь в прыщах, бесстыдно дотрагивался пальцем до груди этой женщины, при этом она каждый раз издавала вопль, не меняя выражения лица. Её крик внезапно напомнил мне строки из дневника, который я когда-то давным-давно писал в Муджине, сидя в своей комнатушке.

Тогда мать ещё была жива. Лекции в университете отменили из-за начавшейся гражданской войны[22], а я, опоздав на последний поезд, протопал из Сеула в Муджин больше тысячи ли, разбив ноги в кровь. Мать спрятала меня в дальней комнате, так я избежал вербовки в армию северян, а впоследствии уклонился и от службы в армии южан.

Ученики старших классов Муджинской средней школы, выпускником которой был и я, замотав бинтом безымянный палец на руке и с песней «За родину я жизнь готов отдать» маршировали по направлению к центральной площади, где садились в грузовики. Они отправлялись на передний край, а я в это время сидел, скрючившись в дальней комнате, и слушал их голоса, когда они проезжали мимо нашего дома. И даже когда я узнал, что занятия в институте возобновились, так как линия фронта передвинулась на север, я продолжал прятаться в своём тайном убежище в Муджине. И всё это из-за моей одинокой матери. Когда все толпой отправились воевать, мать заперла меня в маленькой комнатушке, где я украдкой занимался мастурбацией. Когда к соседям приходила похоронка на сына, мать радовалась, что я жив и здоров, а когда приходили письма с фронта от друзей, она втайне от меня рвала и выбрасывала их, так как знала, что я предпочёл бы пойти на фронт, вместо того, чтобы отсиживаться дома. Написанные тогда страницы дневника, которые я позднее сжёг, полны презрения к самому себе, там я высмеивал себя и свой позор.