Книга Уйти по воде - Нина Федорова

Вспомнив про те тихие дни, Катя решила даже остаться на проповедь, хотя было поздно, и французский на завтра не был сделан, но вдруг захотелось снова испытать это семейное, теплое чувство единения – с теми, кто не сдался, кто отстоял службу до конца, кто смог вместе выполнить это тяжкое дело и остался, чтобы послушать своего батюшку, – как верные, «претерпевые до конца» чада.

Отец Митрофан поздравил всех с праздником и заговорил о дне святого Валентина – о том, как Россию растлевает Запад, как ведутся люди на эти западные уловки, выдуманные специальными агентами, чтобы развалить страну. Вот и День святого Валентина внедрили специально, чтобы людям хотелось отношений без ответственности, только романтики и легкости. Молодежь и так уже не думает о семье и хочет удовольствий, а не подвига: а ведь семья – это крест, семья должна быть многодетной, но люди не хотят много детей, а хотят радости, комфорта, «пожить для себя». И мужей, и жен выбирают по глупости.

– Одна ко мне пришла, говорит: «Я его люблю, он так на гитаре хорошо играет!» Ты о чем думаешь вообще? Или приходит разрисованная – здесь подмажет, там подмажет, здесь черным, тут красным, наискосок фиолетовым… Хочется ей покрасивее быть. Быть привлекательной. Хочет привлекать. Привлекать кого? И для чего? А ты подумай, что вот завтра будешь в гробу лежать – и кто тогда захочет тебя по-цу-ло-вать?

«По-цу-ло-вать» он произнес издевательски, по слогам, брезгливо скривившись.

Катя почему-то толком не могла сосредоточиться и смотрела на отца Митрофана как-то отстраненно. Она думала о том, как он изменился. С ним, казалось, тоже что-то происходило в последнее время, он как будто тоже уходил куда-то в туман, зыбкость, неопределенность. Мощные плечи горбились словно под непосильной тяжестью, в черной бороде появились седые волосы, усы обвисли, взгляд стал тусклым и каким-то безразличным. В последнее время он и в храме стал появляться реже, служил не всегда – был в разъездах, занимался какими-то делами, говорили еще, что он часто ездит на Афон – каждый год, «восстанавливается». Но мощь его все равно уходила. Может быть, просто теперь, когда приход так разросся, ему стало тяжелее – плотная стена людей, все время теснящихся вокруг него, как будто высасывала из него силу.

Теплое чувство единения так и не пришло – то ли тема проповеди к тому не располагала, то ли усталость мешала сосредоточиться. Когда все стали расходиться, Катя выскользнула из храма, стараясь не попасться на глаза никому из знакомых (все-таки в джинсах пришла!), перекрестилась, вышла за калитку, пошла по хрусткому новому снегу – намело, пока она была на всенощной.

Не получится, думала она, и мысли шли не плавно, а рубились на две четверти, под ритм шагов, под четкое снежное «хруст-хруст». Быть прежней просто не получится.

Она уже не могла слушать отца Митрофана так, как раньше, – безусловно все принимая, всему доверяя. Теперь она не могла не замечать, что проповеди его стали повторяться, что они все время об одном и том же: о том, как греховно хотеть комфорта и счастья, о том, что нужно всегда думать о смерти и вечной жизни, не собирать себе богатств на земле – не только материальных, но и душевных. К тому же теперь, со своим open-minded, Катя уже просто не верила ему – ее теперешняя жизнь была намного полнее, шире, ярче, сложнее, чем этот черно-белый мир, в котором зло непременно идет из бездуховной Америки, молодежь только и делает что развращается, а вся планета катится в ад. Набившая оскомину тягомотина – как будто здесь, в этом мире, все еще проходили букварь, в котором мама вечно мыла раму, в то время как Катя давно уже могла читать по-латыни и даже по-древнегречески.

Было сложно понять – в самом ли деле все так поменялось или только так кажется? И здесь ее снова настигал туман.

Когда-то давно она раз и навсегда уяснила, что думать самой – нельзя. Есть или влияние ангелов, или влияние бесов, сам человек ничего придумать не может и либо слушает Святых Отцов (мнение которых является мнением Церкви), либо попадает под влияние дьявола. Если начинаешь думать и анализировать сам, то не заметишь, как впадешь в прелесть, а за ней и в ересь, потому что гордыня сильна в каждом человеке, и ее нужно смирять. «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу», – так писал авва Дорофей в «Поучении о том, что не должно полагаться на свой разум». «Видел ли ты падшего, – знай, что он последовал самому себе».

Но в последнее время даже в храме стало появляться больше книг, в которых призывали именно думать, рассуждать самостоятельно, задумываться о сути веры, а не о ее форме Из этих новых книг Катя узнала, например, что любимое ею «тайноядение» – это монашеских грех вкушения еды не на общей трапезе, а загадочное «мшелоимство» – греховная страсть к приобретению ненужных вещей Раньше всевозможные поверья и обычаи шли от приходских знакомых, которые, в свою очередь, откуда-то их узнавали: держать собаку в доме грех, а если квартира освященная, то из-за собаки освящение само собой снимается. День рождения праздновать грешно, надо отмечать день Ангела, а детей надо называть только по святцам, даже если имя тебе не нравится. На усекновение главы Иоанна Предтечи нельзя есть ничего круглого, то есть похожего на голову. Нельзя уходить из храма, не приложившись к кресту, – тогда посещение храма и причастие «не засчитывается», а если кого-то после причастия поцеловать, то благодать заберешь Но теперь оказалось, что это – суеверия, и получалось, что почти все, что раньше структурировало жизнь, вдруг стало неважным или неправильным, и Катя терялась, не могла даже самой себе ответить теперь, в чем же суть ее веры – в том ли только, чтобы ходить раз в неделю на литургию, вычитывать утреннее и вечернее правило и постоянно рассказывать на исповеди о том, как она грешна и уныла? Она боялась думать, но не думать уже не могла, процесс шел уже помимо ее воли: все более зыбкими становились ее четкие убеждения, все сильнее размывались границы Туман был во всем – эта нечеткость, неясность границ сбивала с толку. Никто не говорил – как, никто не давал ясных указаний, черное и белое смешалось в серый, самый невнятный цвет, цвет тумана, цвет пустоты

«Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere» («Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать»), – почему-то повторяла она шепотом под бодрый снежный хруст, пока быстрым шагом шла от храма к метро. И эта латинская фраза, раздробленная шагами на отрывистые, четкие слоги, звучала, как молитва: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

Sed intelligere.

Вот что стало теперь ее молитвой

IV

Осенью, в начале третьего курса, она встретила Олега в метро.

Он промелькнул в толпе, пошел к эскалатору, Катя задохнулась, побежала за ним, не успев подумать даже – зачем, собственно, его догонять?

Он, как всегда, шел быстро, практически летел, она побежала быстрее, подвернула ногу, хрустнул и отлетел каблук, она упала прямо в толпе, так что ее пнул кто-то из торопливо бегущих – случайно, конечно, но все равно больно и грубо. Она сидела, как контуженная, оглушенная унизительностью своего положения, потом какая-то женщина ее подняла и даже отряхнула, вглядываясь тревожно ей в лицо и что-то спрашивая.