Книга Лик избавителя - Наталия Ломовская

Потом люди в серых халатах ворожили над Люсей и достали-таки на свет ее долгожданную дочку, а уж какими методами, бог весть.

– Эту девочку теперь даже ломом не убьешь, – цинично высказалась старенькая акушерка. – Мне-то можете поверить, я почти пробовала!

Люся не прислушалась к темному пророчеству слов ее и взяла наконец на руки свою маленькую Шахерезаду. Но, увы, девочка получилась не смуглая, а бело-розовая, с мутными голубыми глазами, носиком пуговкой и губками бантиком.

– Как на папу твоего похожа, – всхлипнула мать, когда они привезли ребенка домой и распеленали. – Неужели ты не видишь, Люсенька? Лысая, курносая! Только очков не хватает!

И мать засмеялась сквозь слезы.

Через две недели Люся уже танцевала в «Жизели», Наташку оставила на бабушку. Мать совершенно потеряла голову, бесконечно вязала какие-то башмачки, покупала развивающие игрушки и даже стала вести особый дневник. Общая тетрадь в зеленой ледериновой обложке была кругом исписана аккуратным почерком бывшей отличницы-гимназистки. Новоиспеченная бабушка разработала целую программу, как воспитать малютку здоровой, умной и счастливой. Разумеется, скоро тетрадь забросили куда подальше, а вся программа свелась к безудержному балованию и закармливанию вкусностями. Люся выкраивала свободные минутки, чтобы заниматься с дочкой. Пыталась ее закаливать, ставила пластинки с музыкой, предлагала потанцевать, сделать гимнастику. Но Наташка убегала от ведра с прохладной водой и пряталась за бабушкиной юбкой, а та возмущалась:

– Пока я жива, не позволю издеваться над ребенком! Сама в ледяной воде бултыхайся, сама танцуй, если уж всю жизнь на это положила! Натусенька, иди, бабушка даст тебе пирога!

В четыре года Натусенька была этаким колобком – круглые щеки, ручки и ножки с перевязочками. А все бабушкины пирожки! Испуганная Люся потащила дочку к врачу, но врач уверила – это не ожирение, это конституция. И вообще, малышка перерастет. Разумеется, не стоит перекармливать ребенка, но…

– Балерины, Людмила Николаевна, из вашей милой дочурки не выйдет!

– Ну и не надо, – неожиданно для себя ответила Люся.

Ей пора было на покой. Второе дыхание, горячее дыхание, обретенное после гастролей в Тегеране, постепенно сходило на нет, слабело, таяло в ледяном ленинградском воздухе. Следовало уйти до того, как танец перестанет быть радостью, до того, как от тебя отвернется не прощающая огрехов публика… Но Люся медлила, и тогда за дело взялась судьба – с присущей ей неумолимостью.

День был ветреный, яркий. Люся собралась в театр, но с порога вернулась, чтобы накинуть на плечи шаль, побоялась озябнуть. Нашла в шкафу старую коричневую. Не очень-то она подходила к атласной блузке винного цвета, ну да ладно.

– В зеркало посмотри! – крикнула вслед мать. – А то пути не будет!

С годами она стала суеверной. Люся заглянула в зеленоватую гладь зеркала, мало что рассмотрела в сумраке прихожей, но обряд сочла выполненным и побежала вниз по ступенькам – она уже сильно опаздывала. Замедлила шаг только на перекрестке. Тут не было светофора, а из-за угла часто внезапно появлялись отъезжающие от универсама фургоны.

Все случилось молниеносно. Остановившись у поребрика, Люся услышала за спиной топот детских ног, визг и смех – расшалившийся малец явно удирал от родителей и наслаждался этим. Его подхлестывал едкий женский голос, повторявший, как заклинание, одни и те же слова:

– Тимка, не беги! Тимка, стой, не беги!

Маленький беглец обогнал Люсю – она успела заметить его болоньевую курточку цвета яичного желтка. Курточка сильно шуршала, но вскоре этого уже невозможно было расслышать, потому что заливистый автомобильный гудок и истошный женский визг слились воедино. Яичный желток мелькал уже, казалось, под самыми колесами, но машина все еще продолжала по инерции двигаться, и никто уже не мог помочь ребенку, только разве чудо…

И тогда Люся прыгнула.

Это был ее коронный grand jetè, «чеканный» grand jetè, когда земное притяжение теряло над ней власть. На миг она словно зависала в воздухе. Этого мига хватило ей, чтобы выхватить мальчонку из-под грозной громады колес, и вот уже Люся катится по шершавому асфальту, прижимая к себе трепещущее тело ребенка, и думает, совершенно не к месту, что новой атласной блузке винного цвета пришел конец. Но и эта единственная мысль уплывает куда-то, в глазах мутнеет, а в груди вертится огненная карусель. Но она должна еще что-то сказать мальчику, что же, что? Люся шепчет слова, которых сама не слышит.

К ней подбегают люди, у нее из рук осторожно забирают ребенка – она все еще продолжает держать его, словно оберегая от неведомой опасности, вот только кого, его или себя? Мать мальчика, совсем юная женщина в белом платочке, рыдает вслух и тормошит сына, но тот только моргает, притихший, удивленный мальчуган с большими темными глазами, и наконец сам разражается каким-то торжествующим ревом. А Люся хочет подняться, но не может, хочет сказать что-то, но голос не повинуется ей. Наконец окружающие понимают что-то, что ей самой пока неясно, какой-то мужчина бережно подкладывает ей под голову свой свернутый пиджак и берет ее за руку. Но это не просто жест участия – мужчина шевелит губами, он считает ее пульс, и Люся хочет сказать, что с ней все в порядке, сердце у нее, как у космонавта… Огненная карусель в груди замедляет свое вращение, и на Люсю снисходит покой. Она закрывает глаза и, кажется, засыпает.

Ей снится сон. Пустынный океанский берег, белопенный прибой, с шелестом накатывающий на камни, а в отдалении – дом из белого камня, дом, похожий на пароход. Люся успевает различить утопающую в зелени веранду, и кованый фонарь в виде ладьи у входа, и…

Но сон откатывается назад, как прибой, и оставляет Люсю лежащей навзничь на твердой белой койке. Острое жало впивается ей в руку, и снова темнота, уже без снов, без надежды. Она скитается по этой тьме, скитается очень долго – ведь времени не стало, время кончилось. Она ищет выход к океану, ищет белый берег и белый дом, но ничего не находит, вокруг нее только плотная тьма, и хуже ничего не может быть.

Люся открывает глаза в больничной палате, но рада уже и этому. С ней говорит врач, немолодая дама с накрашенными губами. Яркая цикламеновая помада странно выглядит на этом бледном, помятом лице.

– Отпрыгалась! Инфаркт! – свирепо говорит она, и Люся готова обидеться на эти слова и на этот тон, но неожиданно понимает, что врач знает ее, что сердита она так от расстройства, а губы накрасила специально для разговора с пациенткой. С балериной Людмилой Ковалевой! С бывшей балериной!

– Ну, ну, ничего. Самое страшное позади. Только теперь придется уж вам поберечься. И подлечиться, конечно.

Пока она лечится, к ней каждый день ходят посетители. Кроме матери с Наташей, разумеется, приходили коллеги, уверили Люсю, что она прекрасно выглядит и еще лучше держится. Поклонники разведали, в какой клинике она лежит, и завалили палату корзинами с фруктами и цветами. Приходила несколько раз мать спасенного мальчика, благодарно всхлипывала в ногах Люсиной кровати, но видно было, что она чувствует себя неловко и рада была бы не приходить. Это было в принципе понятно. Кому охота ощущать себя в роли нерадивой мамаши, которая чуть не проворонила собственного ребенка, и проворонила бы, если бы не помощь совершенно чужого человека! Люся понимала ее чувства и вздохнула свободно, когда визиты прекратились, а там и выписка подоспела. Мать мальчика оставила спасительнице в подарок золотые часики, которые Люся потеряет на море, когда будет учить Наташку плавать.