Книга Про Бабаку Косточкину - Анна Никольская

— Колготкова, ты не юли.

— Понимаешь, Константин, женщине ведь что нужно?

— Что?

— Женщине нужен подвиг. Вот ты бы смог ради меня с десятого этажа прыгнуть?

— Э-э-э…

— Вот видишь. А женщине нужен подвиг.

Идём мы как-то с Нинель из школы. Свой рюкзак я держу в руке, а её рюкзак закинул на плечо — тяжеленный!

— У тебя в рюкзаке кирпичи, что ли? — спрашиваю.

— Сам ты кирпич! — говорит. — Ноты там у меня. Я сразу после уроков хожу в музыкальную, вот и приходится таскать целый день. Я играю на фортепиано.

— А я на губах, — говорю, — как верблюд. Можно мне тебя послушать как-нибудь?

— Конечно. Приходи в музыкалку послезавтра, у меня концерт. Мы с Генриеттой Карловной будем исполнять в четыре руки этюд Майкапара «Бурный поток». Очень сложное произведение. В темпе престиссимо.

— Как это — в четыре? — не пойму я.

— Придёшь — увидишь. Только оденься поприличней. Там телевидение будет снимать.

Ради такого случая мы с мамой сходили в торговый центр «Ультра» и одели меня поприличнее. Смотрю на себя в зеркало — и не узнаю. Таким приличным стал, аж плеваться хочется. Светлый костюм, синяя рубашка и галстук-бабочка в рубчик. Что только любовь делает с такими темпераментными людьми, как я!

Пришёл в музыкальную с букетом жёлтых хризантем, стою в холле, не знаю, куда податься.

— Ты, мальчик, на прослушивание? — спрашивает какой-то мужчина с балалайкой и усами, как у Сальвадора Дали.

— Нет, — говорю, — я на концерт. Где у вас тут выступают на фортепиано?

Мужчина на меня посмотрел внимательно и говорит:

— На четвёртом этаже. Не в службу, а в дружбу передай, мальчик, Домне Платоновне домру, — и суёт мне балалайку в руки. — Только входи через заднюю дверь, там уже началось.

Поднялся я на четвёртый, а там оглушительные звуки — концерт вовсю идёт. Вошёл через заднюю дверь, как положено, осмотрелся.

Зал битком, телевизионщики с камерами, но Нинель я заметил сразу. Она сидела в первом ряду — бледная, в строгом чёрном платье и варежках.

«Зачем, — думаю, — она надела варежки?»

Сел я в проходе на стул, рядом с каким-то долговязым парнем, смотрю на сцену. А там выступает щупленький мальчонка — из-за рояля еле видно. Зато силищи в нём, наверное, больше, чем в Христаради, хотя тот карате занимается второй год. Вдруг этот мальчонка как шуранёт по клавишам, как вдарит! Я аж подпрыгнул!

— Во даёт! — шепчу долговязому соседу. — Талантище!

А тот скривился, губы поджал и говорит так кисленько:

— Барабанит бездушно, пальцы заплетаются. Но любимчикам Домны Платоновны у нас всё с рук сходит.

— Ой, — говорю, — мне же надо Домре Платоновне отдать домну! Она где? — и оглядываю зал.

Парень говорит:

— Вон, с вороньим гнездом на голове.

Смотрю — и правда: впереди сидит женщина, высокая, как колокольня. На голове понакручено чего-то, понаверчено — вылитое гнездо.

Только я полез вперёд, долговязый хватает меня за рукав:

— Сиди, к ней пока лучше не лезть. Сейчас Нинель будет выступать — главный конкурент Зябликова. Домна знаешь как Нинель не переваривает?

«Вон оно что, — думаю, — какие тут у вас, оказывается, мексиканские страсти-мордасти!»

И сердце у меня вдруг как заколотится!

Тут Зябликов закончил играть, и Нинель с Генриеттой Карловной выходят на сцену.

Генриетта Карловна села за рояль, что подальше, а Нинель села за ближний. Варежек на ней уже не было, и была она вся в платье, прекрасная, как настоящая Дама Моего Сердца.

Сидят они за роялями — не шелохнутся. Секунду, вторую, третью. Думаю, может, забыли ноты? Или от волнения ступор у них? И вдруг Генриетта Карловна незаметно мотнула головой, и они заиграли. Синхронно! Сколько раз в краевую филармонию ходил с мамой, а такого не видел!

Смотрю я на Нинель и не узнаю. Лицо суровое, вдохновенное, сама раскачивается в такт музыке, а пальцы, пальцы! Как муравьи, по клавиатуре шуруют туда-сюда! А музыка из-под них мощная выходит — рокочущая, настоящая лавина! Здорово получился «Бурный поток» у этого Майкапара, очень жизненно!

Вдруг долговязый шепчет мне на ухо:

— Нинель не справляется с темпом. Слышишь, как Генриетта разошлась? Специально её заглушает…

— Молчи! — говорю. — А то в лоб у меня получишь!

От переживаний я весь вспотел, даже не слышал уже музыки. Сидел и пристально смотрел вороньему гнезду в затылок.

И вдруг я прозрел. То есть натурально!

Я вдруг явственно увидел, как из гнёзда, колышась и закручиваясь, поднимается в воздух чёрная воронка. Она становится всё шире, всё выше, отсоединяется от головы Домны Платоновны и направляется в сторону Нинель. Нинель, естественно, ничего не замечает — Нинель вся в музыке. Я озираюсь по сторонам: ужас, в зале слепцы — они ничего не видят!

Вот он, роковой момент истины! Либо я мужчина и сейчас спасу любимую, либо я не мужчина и любимую сейчас не спасу.

«Ты мужчина! — как-то за обедом сказала мне Бабака. — Помяни моё слово: скоро у тебя вырастет борода, ты будешь говорить басом, храпеть во сне и провожать девушек до подъезда».

Я мужчина! И более того, мужчина-гипнотизёр по имени Вольф Мессинг — вот кто!

Я гну усилием воли вилки, варю яйца всмятку на расстоянии и пускаю время вспять. Взмахом руки я повелеваю Мировым океаном, могу добыть из огурца руду. Обыкновенный пластилин я силой мысли превращаю в золото, и нет для меня ничего проще, чем защитить любимую от бесноватой Домны Платоновны и её воронки.

И я смотрю. Молча смотрю в затылок Домне, не дыша, не мигая, не отвлекаясь ни на миллисекунду. У меня нет больше рук, нету ног и ушей, коленей и подбородка. Я — это сплошные глаза, без страха и упрёка.

Домна Платоновна вздрагивает и притрагивается к волосам на затылке.

Я смотрю.

Домна Платоновна поёживается и затравленно озирается по сторонам.

Я смотрю.

Причёска Домны Платоновны начинает дымиться.