Книга Малой кровью - Ирина Андронати

Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.

— И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, — сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.

Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес.

26. 07. 2015, раннее утро

— Девочка… Девочка, хочешь мороженого?

— Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.

— А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?

— Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.

— Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…

— Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…

— Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.

— Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее — стакан с соком, чуть правее — чашка с кофе. Даже смотреть не надо.

— Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?

— Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.

— Ты ждешь. Что-то происходит?

— Да. Мне больно и странно. Много раз. Так еще не было. Было — один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд — кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я еще вспоминаю: Виола — это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовет меня Снежинкой — так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, — потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы все время спрашиваете?

— Это такая игра. Мы спрашиваем что попало. Ты отвечаешь что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?

— Нет.

— Хочешь варенья?

— Нет.

— Хочешь, мы позовем Пола?

— Нет.

— Тебя зовут Рита Симонс?

— Нет.

— Все, продолжать бесполезно. Она замкнулась.

…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряженно прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка — хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три — нет, уже четыре — года назад, эпидемия белой волчанки, ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять — а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе все по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька все равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-ле-е-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» — как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как ее… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она — назло! — была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…

…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается — брак по расчету, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного — как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьешь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька — это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как — такое слово еще есть одно, про королей и королев говорят обычно, — мезальянс, но это неправильно, а другое — что-то про болезнь, когда кровь плохо свертывается, и ее нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то он всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал, И из магазина шел сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, еще до Школы, самая обыкновенная, и они долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову — ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» — неправильно назовешь точку — имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово — гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел — умереть?..

…К концу смены, когда уже готов упасть, иногда пробивало, и начинали слышать голоса, бормотание такое, человек как бы разговаривает сам с собой, не замечая того… но иногда там, наверху, завязывался бой, и тогда доносилось «Гад! Гад! Гад! Гад!», или «А-а-а-а!», или «Мама… « — и однажды, это была не Юлькина смена, Клашка, наверное, вошла в полный инсайт с пилотом наверху, ее пытались выхватить, но не смогли, она потеряла сознание, и через час — и вот это Юлька уже видела сама! — на койке в медпункте лежала изможденная седая старушка, потом ее перевели в госпиталь, а потом отправили в какой-то санаторий в Китае, и вот эта старушка, пока лежала в медпункте и пока Юлька держала ее за одну руку, а какой-то лейтенант из дивизии за другую, — эта старушка бормотала: «Огонь… Огонь… Везде огонь… Уберите!.. Не хочу. Не хочу. Не хочу… «

Они все не хотели гореть, боже, как они не хотели гореть, но горели, горели, один за другим, один за другим…

…Юля… Это она. Дома, на работе, в Школе, на улице — повседневный такой, расходный вариант. Юлька — то же, но для своих, вернее, для тех, кто не сильно старше. Юлия — это мама решила взяться за воспитание. Юлек — папа-добрый, Юла — папа сердится. Юлита — дразнили в детском саду, почему-то было страшно обидно. Юльчатай — это уже в школе, вроде дразнилка, но как-то даже почетно. Юленька — бабушка, хочет что-то попросить, что-то несложное, но наверняка долгое и неинтересное, а потому бабушка заранее извиняется, и лицо у нее доброе и виноватое. Юльчонок… Это Санька. Очень-очень редко. Только для них двоих. Поэтому хорошо, что Пол почти не знает русского языка. Он не станет придумывать ей имена, потому что не знает, как это делается по-русски… Зато он придумал загадку: прилетела с неба, лежит на ладони, на нее дышишь, а она не тает. Ответ — Снеджинка…