Книга Еще один шанс... - Роман Злотников

— А ну-ка, пострелята, геть отсюда! — добродушно усмехнулся стрелец и махнул рукой.

И все четверо послушно припустились бегом в сторону Троицких ворот.

— Видал? — с трудом переводя дыхание, выдавил из себя Лука, когда они, добежав до угла Николо-Греческого монастыря, от которого и получила свое прозвание Никольская улица, наконец остановились.

— А то… — полузадушенно отозвался Прокоп и, сделав пару тяжких вдохов, добавил: — Это ж надо…

— Да уж… — покачал головой Лука, — сказать кому — не поверят. Сам царевич за нас заступился! — Он повернулся к Митрофану и возмутился: — А ты говорил — болезный, падучая! А он вона — все видит!

— Так то ж не я, — примирительно произнес Митрофан, — то люди бают… и Прокоп вон тоже…

— А чего я? — тут же вскинулся Прокоп. — Это маменька со свояченицей гречу перебирали и болтали, что на посаде слух был…

Но Акиму было совсем не по нраву, что про выручившего их царевича ходят такие разговоры.

— А неча слушать всякие бабьи сплетни, — зло бросил он и презрительно сплюнул, показывая, как относится к тем, кто эти сплетни разносит.

Но остальные сделали вид, что это к ним не имеет отношения. И вовсе даже они этим сплетням и не верили…

— А откуда этот тебя знает? — спросил Аким у Митрофана, когда уже совсем отдышался.

— Да он тоже из кремлевских, — нехотя отозвался тот. — Монька, приказного дьяка Гаврилы Ляпнева сын. Его батя уже к своему делу приучать начал, — завистливо пробурчал он.

Его зависть была вполне объяснимой. Приказные дьяки — люди уважаемые, завсегда при власти, при почете. И с отцовой помощью этого Моньку впереди ждали такой же почет и уважение. Сначала помощником писца потрудится, затем и в писцы выйдет, а потом, мало-помалу перебираясь со ступеньки на ступеньку, вослед отцу займет и место приказного дьяка. Во многих приказах сидело уже второе, а кое-где и третье поколение дьяков, кои были воспитаны и пристроены к делу отцами, занявшими хлебные места еще во времена Ивана Грозного. А сироте Митрофану ничего такого не светило. Даже в том, что царь-батюшка соизволит принять его на службу и дать ему поместье на прокорм, Митрофан не был уверен, несмотря на то что отец его значился в Разрядном приказе как дворянин, да не простой, а опричных земель. Да ежели бы не отцовы соратники, что состояли в службе при бывших опричных, по сю пору имевших вес при дворе нового царя Бориса, коий и сам был из опричников, его и на конюшню бы никто не взял. Тяжела судьба сироты…

— А айда к стене! Там сейчас пир вовсю, — предложил Лука.

— Да ну его, — махнул рукой Прокоп, — там небось уже за людскими столами все места заняты. Эвон — паперти пустые, куды, мыслишь, нищие побегли? Да и со Скородома, вестимо, народищу принесло. Айда лучше на подворье к боярину.

— Да нас туда не пустят, — резонно заметил Митрофан.

— А не пустят, так через ворота посмотрим, — ответил Прокоп. — Да и скоморошьи ватаги все туда подались. И таперича друг перед другом изгаляются, чтобы дворяне боярские самую справную ватагу в терем, на боярский пир скоморошничать допустили.

Все обернулись к Акиму — за ним обычно и было последнее слово. Тот выдержал солидную паузу, невольно подражая отцу, который никогда не рубил сплеча, и постановил:

— На подворье пойдем.

Короче, день прошел просто замечательно. Уже вечером, лежа на лавке, Аким снова припомнил, как царевич послал стрельца защитить их от этого дурацкого Митяя. И улыбнулся. И ничего он не болезный. Врут всё…

Еще раз они с царевичем свиделись на следующей неделе. Как раз на Вознесение Господне. По такому случаю литию[12]в церкви Покрова, что на Васильевском спуске, служил сам патриарх, поэтому народу там собралось видимо-невидимо. Многим хотелось поглядеть на патриарха, а при удаче получить его благословение. И хотя свой патриарх на Москве был уже десять лет[13], все одно народ перед сим саном по-прежнему шибко благоговел. Аким тоже был там, в толпе, неподалеку от Лобного места. Причем в отличие от многих, в такой толпе не имевших особенных шансов даже просто поглазеть на патриарха, сын кузнеца находился на позиции, с которой ему открывался замечательный обзор. А именно — на шее отцова молотобойца Петруши. Они с батей отстояли всенощную в своей церкви и уже потом двинулись сюда. Всенощные на Вознесение Господне во всех храмах заканчивались приблизительно одинаково, но всем было понятно, что сюда, на причастие к патриарху, набежит довольно бояр и иного знатного либо богатого люда, так что святейший из храма появится нескоро. На это и был расчет. Аким после всенощной наотрез отказался идти домой спать и увязался за отцом и Петрушей, но сейчас, сидючи на могучей шее молотобойца, вовсю зевал и тер глаза кулаком.

— Ну как, сыне, не уснул еще? Можа, домой пойдем?

Аким с треском захлопнул рот, потому как вопрос отца пришелся на момент особенно длинного и сладкого зевка, и испуганно замотал головой.

— Нет, тятя, и совсем спать ни капельки не хочется.

— Ну смотри… — усмехнулся отец.

И тут толпа взволновалась, гомон, все это время висевший над ней, внезапно стал громче, а кое-где послышались крики:

— Выходит, выходит!

И сон с Акима моментом слетел. Он заерзал на крепких плечах Петруши, вытянул шею и… увидел! Патриарх Иов стоял на ступенях храма и осенял собравшуюся толпу крестным знамением. Аким почувствовал, как его сердце отчаянно забилось. Вот патриарх развернулся в его сторону и… осенил и его, Акима! Сын кузнеца счастливо вздохнул. Сподобился!.. Но в следующее мгновение ему стало не до патриарха. Потому что следом за Иовом, степенно сошедшим со ступеней и двинувшимся сквозь толпу к Фроловским воротам[14]Кремля, Аким увидел царевича. Возможно, да скорее всего, там был и сам царь, но Аким в данный момент никого другого не видел. Только царевича. Поскольку после того случая на Соборной площади неосознанно считал его кем-то близким и даже для него, Акима, более важным, чем сам царь. Хотя спроси его кто — почему? — мальчик бы затруднился с ответом. Ну чуялось ему так, и все. Мало ли на свете случаев, когда мы поступаем вроде как абсолютно иррационально — в любви, дружбе, уважении. И попробуйте сказать, что в этих случаях мы ошибаемся чаще, чем тогда, когда проявляем строгий и сухой рационализм…