Книга Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель

Эстрид сначала смеялась над Абелем, а потом плакала. Три раза снимала с пальца обручальное кольцо и возвращала его на место. В конце концов она его оставила, но Абель уехал.

Откуда же пришло это решение? Оно застряло в голове дедушки Абеля словно заноза, в то время как горькая правда доходила до его сознания постепенно, пока не достигла степени полной уверенности в совершенной ошибке.

Несколько раз я читала деду вслух по просьбе бабушки. Книгу, по словам дедушки Абеля, прислал ему один хороший друг. Дело было в Эльхольмвике. Дедушка Абель лежал в постели. Большие руки со сцепленными в замок пальцами покоились на груди. Иногда он прикрывал глаза. Иногда кивал, если слушал что-нибудь хорошо знакомое. Книги дедушкиной юности возвращали его к тем временам, когда он еще понимал сам себя.

Одна из них называлась «Так говорил Заратустра» и принадлежала перу Фридриха Ницше. Она завораживала отточенным ритмом, призывным и баюкающим одновременно: «Изгнанниками должны вы быть из страны ваших отцов и праотцев! Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью, – страну, еще не открытую, лежащую в самых дальних морях. И пусть ищут и ищут ее ваши паруса».

Дедушка кивал, как будто эти слова были адресованы только ему.

Позже дедушка подарил мне эту книгу. Это случилось, когда Эльхольмсвик уже продали и мы паковали вещи. На первой странице я прочитала дарственную надпись от человека, которого дедушка Абель называл своим другом. Через много лет я узнала, что это был брат Эстрид.

Не знаю, куда подевались картины, которые дедушка писал на застекленной веранде в Эльхольмсвике. У меня сохранилась только одна – красивое спелое яблоко на ветке. Но это была его ранняя работа, еще до отъезда на Яву. Похоже, уже тогда Абель предвидел, чем будет заниматься под старость.

После продажи Эльхольмвика я побывала в дедушкином доме только один раз. Дом купил строительный подрядчик из Сюндсвалля. Он стоял на грани банкротства и искал, куда бы вложить капиталы, чтобы их не потерять. Имение он оформил на свою жену.

Дедушкин лес вырубили, землю поделили на участки и застроили уродливыми дачными домиками – новому хозяину требовались деньги. Та же участь постигла и сад. Яблони выкорчевали. Вероятно, так было нужно, хотя, узнав об этом, я ужаснулась. Не знаю, как пришла мне в голову эта глупость – навестить Эльхольмсвик. Я помню поездку, как в тумане. Дом бабушки и дедушки стоял на месте. После ремонта он даже похорошел.

Похоже, новый владелец пытался даже развить кое-какие из дедушкиных идей. Результатом оказалось странное каменное сооружение на месте бабушкиного огорода. Оно напоминало сложенное из булыжников жилище, выстроенное не без помощи цемента. Баня? Винный погреб? Я пыталась разгадать замысел хозяина. Не сумев найти удовлетворительного ответа, успокоилась на том, что меня это не касается. В целом архитектурные потуги нового владельца выглядели смешно и даже показались мне оскорбительными.

Я не знала, кому обязана этим чувством, потому что не следила за судьбой имения. Строительный подрядчик давно уже продал Эльхольмсвик. Его преемнику, однако, явно полюбился дедушкин дом. Он подновил и привел его в порядок, даже стеклянная веранда оставалась на месте. Я облегченно вздохнула.

Вероятно, памяти свойственно искажать истинный масштаб вещей. Это так, во всяком случае, для детских воспоминаний. Эльхольмсвик показался мне не то чтобы меньше, чем много лет назад, но как-то теснее. Старая кузня как будто раньше отстояла от дома дальше, чем теперь, лодочный домик, казалось, опустился к самому стиральному мостику, и вода затопила землю, на которой росли садовые деревья. Весь мыс сжался, словно сделал глубокий выдох, и сейчас, стоя на берегу, я напрасно ждала вдоха.

Мне не хотелось думать о том времени, когда Эльхольмсвик был выставлен на продажу. Потенциальные покупатели приезжали на сверкающих машинах. Среди них был один автомобиль редкой модели конца пятидесятых. Он не вписывался в наш мир и принадлежал времени, которое я не любила.

Дедушка встречал гостей в брюках для верховой езды и неизменной мятой шляпе. Бабушка с подозрением наблюдала за ними из окна второго этажа, сидя за швейной машинкой «Зингер». Я, уже семнадцатилетняя девушка, разъезжала по окрестностям на велосипеде, словно хотела напоследок впитать в себя запахи и краски этих мест.

Я чувствовала себя несчастной. Мои родители затеяли бракоразводный процесс. Старый мир неуклонно катился в пропасть, новый выбрасывал его остатки на обочину жизни.

И в этом не было ничего сверхъестественного, только мудрость, умножающая печали. В свете нежаркого, почти осеннего солнца мир обнаружил свою хрупкость. Дедушкины перголы оказались никому не нужны. Напротив, целая армия вооруженных современной техникой гробокопателей выстроилась, готовая их уничтожить. Вот и до наших мест докатилась цивилизация. Эльхольмсвик продается, потому что это необходимо. И ни у кого не находится времени лить слезы.

Бабушка с дедушкой доживали век в стокгольмской «двушке» с кухонным углом. Там не хватило места ни для яванских богов, ни для стола с львиными ножками. Старики боязливо передвигались среди остатков прежней жизни. Оба походили на приземлившихся на незнакомом берегу неуклюжих альбатросов. Дедушка надел костюм. Бабушка сменила хлопчатобумажные платья на нечто вязанное из темной шерсти с круглым воротником. Куда подевались дедушкины брюки для верховой езды и ножные обмотки? А медный колокольчик, куски застывшей лавы с флоринами, страусиное яйцо, женские руки из слоновой кости?

Кто всадил топор в ствол яблони? Кто в последний раз вывел Брюнте и Фюксена из стойла? Кто вообще все это оценивал и описывал?

Я сдала выпускные экзамены, и бабушка с дедушкой появились в школе с белым радиоприемником, который я хотела получить в подарок. Их прибытие стало для меня неприятным сюрпризом. Стоило мне увидеть их в толпе на школьном дворе, и мое сердце упало. Я не хотела, чтобы они приходили. Они так не соответствовали всей этой обстановке! Прежде всего, их выдавала одежда. Два странных создания, они принадлежали давно не существующему миру. И это понимали все, кроме них.

Но хуже всего было то, что они явились разделить со мной радость, которой я не испытывала. Я встретила бабушкин взгляд, когда сидела на чьем-то плече. Бабушка поджала губы, выражая высшую степень изумления, а мне в тот момент больше всего на свете захотелось умереть или увидеть ее мертвой. При этом я улыбалась, и ложь была нестерпима почти до боли.

Все рушилось. Прежняя жизнь, словно поднятые со дня водоема сгустки ила, оседала на дно – и я вместе с ней. Это совпало с продажей Эльхольмсвика и перемещением бабушки с дедушкой в мир, которому они не принадлежали. Оба события не имели между собой ничего общего, просто совпали.

Я знала, что все равно не оправдаю их ожиданий, что даже если лопну – с отвратительным глухим звуком, как упавшее с ветки яблоко, – не смогу подарить им радость, которой они от меня ждут. Однако кожа на моем лице как будто была цела, и я старалась сохранить ее любой ценой, потому что в противном случае все для меня было бы кончено.