Книга Уйди во тьму - Уильям Стайрон

«Великий Боже, неужели это вина? Ну а чья же? Что?

Ну-ну, не расстраивайся. Нет, нет, конечно. Таинство рождения…»

Трагедия… такое случается с кем угодно, в лучших семьях. «Успокойся, — говорил он себе. — Мы ведь любили ее, заботились о ней!» — так говорили люди. «О-о, — говорили ему с сочувствующим, мечтательным видом старые друзья — печальные, унылые, бесхитростные женщины с серыми лицами, — о-о, Элен — святая, она так хорошо относится к девочке. Вам так повезло». Точно Моди, с горечью думал он, в своем недуге была им в тягость, а не в радость. И тем не менее она тревожила его. Он любил ее, жаждал ответной привязанности, которая никогда не могла появиться, но эти глаза — порой он не мог их выносить. Пока не родилась Пейтон, мрачное сомнение жило в нем. Он разглядывал тело жены с подозрением и собственное — с бешеным чувством вины. Таинство рождения… Бедное дорогое нежное дитя. Теперь он всей душой сострадал ей. Но порой она, безусловно, делала его ужасно несчастным.

Элен встала, опустилась на колени и принялась расчесывать волосы Моди — она нежно подперла рукой подбородок девочки, очень осторожно, словно это хрупкая фарфоровая куколка, повернула ее лицо, все время издавая нежные звуки, тихо посмеиваясь, приговаривая: «Вот так, видишь!» — или: «Красиво!» Лофтис поднялся и присел возле них, с улыбкой протянул Элен розу.

— Любовь моя, — сказал он, — как красная-красная роза.

А Элен, занятая своим делом, повернула голову и, метнув на него взгляд, произнесла с легкой улыбкой:

— О-о! — И положила розу на землю. — Спасибо.

И снова повернулась к Моди. Она едва ли заметила подношение. Ее веселое, благостное настроение развеялось и исчезло. «Какого черта», — подумал он. Лофтис поднялся на ноги; проходя мимо Моди, он нагнулся и погладил ее по голове.

Она подняла глаза, серьезные, безучастные, карие и большие, как круглые семенные коробочки, что падают с платанов.

— Доброе утро, папа-папочка.

— Просто «папа», милочка.

— Папа-папочка.

— О’кей, — сказал он.

И пошел вверх по склону, слегка задыхаясь, чувствуя, как покалывает в боку. Вчерашняя вечеринка — он, как всегда, перепил. Долли Боннер… Он выбросил все это из головы. Вокруг него сверкало солнце. Траву, зеленую и душистую, только вчера скосили, и она пружинила под его ногами. Маленькие насекомые шныряли вокруг, кузнечики пускались вскачь от него, а когда он обратил взгляд на дом, тот замаячил перед ним, свежевыкрашенный, солидный, приглашающее открытый дню. Дом был большой, в виргинском колониальном стиле, элегантный дом, — правда, слишком просторный для четверых людей. Они построили его благодаря матери Элен, соизволившей умереть два года назад, за двадцать тысяч долларов. В груди Лофтиса поднималась огромная волна гордости, по мере того как он приближался к дому. Черепица на крыше красиво блестела; побег плюща начал взбираться по водосточной трубе рядом с самшитами, посаженными вокруг цоколя. Покачиваясь на солнце, плющ, казалось, придавал дому характер постоянства, возможно даже — традиции. Лофтис вдруг преисполнился восторга: еще не стерлась новизна собственничества.

Он остановился в тени террасы с навесом, от подъема слегка кружилась голова, — это что, Элен зовет его? Он повернулся — пейзаж перед глазами развернулся как по часовой стрелке: деревья, лужайка, серая полоска воды и далеко внизу стоящая Элен, которая кричала вверх:

— Церковь!

Церковь! О да. Черт побери.

— Никакой церкви! — крикнул он в ответ. — Отведите девочек в воскресную школу! Возьмите машину!

— Что…

— Никакой церкви… — начал он снова.

— Что… — Она что-то говорила, но слова ее унесло ветром.

Он безнадежно повел рукой, повернулся. В гостиной он налил себе виски из графина, стоявшего на серванте, — почти полстакана. Затем бросился на кухню, где Элла Суон, склонившись над столом, молча чистила картофель. Лофтис посражался с подносиком для льда в холодильнике, ободрал себе большой палец, но наконец извлек оттуда два кубика и бросил их со звяканьем в виски.

— М-м-м! — произнесла Элла со вздохом подозрения и упрека: этакий первозданный грех, особенно по воскресеньям.

Он слышал такое раньше, он снова это услышит. Их целая банда — старые негритянки-поварихи, и няни, и прачки, от рождения до смерти вздымающие вверх глаза с осуждением и уверенностью в своей правоте, а по субботним дням в гостиных — с бессильным упреком, в воскресенья на кухнях — сквозь угар. Он весело приподнял стакан, предвкушая выпивку.

— Это глядя на тебя, Элла, — сказал он. И сделав большой глоток, ощутил приятную теплоту.

— Хм-м-м, — произнесла Элла. И нагнула к картофелю лицо — черное и похожее на лицо гнома, всё в складках и морщинах. — Никто на меня не глядит, — прогнусавила она, — и уж никак не сегодня. Правда, знаете, кто смотрит на вас? Господь Бог смотрит сверху. Он говорит: «Я — истина и путь и жизнь». Вот что говорит Господь…

— Хорошо, Элла, — сказал Лофтис. — Отлично. Отлично. Никаких проповедей. Уж никак не сегодня… ради Христа, — добавил он осторожно и улыбнулся.

— Это Сатана так говорит. Так и вижу копыта и дьявольские глаза. Стыдно вам должно быть, славьте благое имя Господа.

А он, притулившись к холодильнику, глотнул еще виски — почувствовал, как его, словно одеялом, окутывает удовлетворение. Кухня — подобно всем комнатам, всем сценам — начала очень медленно и так сладостно видоизменяться: стол, блестящая плита, Элла, безликие белые стены — все это, словно медленно, неземным путем продвигаясь к конечной истине, начало приобретать идеальные очертания. Даже утреннее солнце, затоплявшее пол яркими пятнами и лужицами, казалось, было частью этого удивительного дома — его дома.

Лофтис вышел на маленькое крыльцо, примыкавшее к кухне, и постоял там, озираясь. С этой стороны дома по границе его собственности, спускавшейся к заливу, стояли в ряд кедры. Земля под ними была голая, без травы, затененная, казавшаяся прохладной, — на него, как прежде, накатила ностальгия. Столько прошло времени — ведь такие же кедры были в школе, куда он ходил мальчиком, — в школе Святого Стефана, где выцветшие кирпичные здания смотрели на болото. А дальше была река — гладкая, и широкая, и синяя, на мили лишенная по обоим берегам жизни, если не считать одинокой школы, так что иногда, стоя под кедрами, вдыхая запах соли и вечнозеленых деревьев, он смотрел на холодную реку, на бесконечные мили ив и кедров на другом берегу и словно в трансе представлял себе, что это вовсе не Тайдуотер, а эти кедры, да и все это девственное, холодное, залитое солнцем пространство находится совсем в другой стране. Возможно, в России — на просторах Арктики, о которых он читал в книгах по географии, где Лена и Енисей (представлялось ему) вечно стремятся к слепящему солнцу Северного океана среди безлюдных берегов, усеянных кедрами и ивняком, где вечно царит холод и тишина. Однажды он пришел именно к таким кедрам — было это в его последнюю весну в школе, когда в приступе самоанализа, редко с тех пор повторявшегося, он взял на кухне печенье и книгу — поэзию Китса? Шелли? — и, растянувшись в утренней тени, стал в полудреме читать, а со всех сторон неслись сельские звуки: мычали коровы, пронзительно кричали в болоте морские птицы, крикнул мальчик, — пока лениво не прозвучал звонок, сзывающий к утренней службе, и он вместе с другими мальчиками направился в часовню, нехотя оглянувшись на то место, где он лежал, и нареку, и на кедры, встревоженный чем-то — утраченной красотой или, возможно, тем, что одна яркая минута его юности будет почему-то навсегда связана с невидимым и мимолетным запахом кедров.