Книга Изверг - Эмманюэль Каррер

На это он жил в первые годы после женитьбы. Флоранс указывала в налоговой декларации весьма скромные заработки, которые ей приносила эпизодическая работа в местных аптеках, а он — 0,00 франка: работая в Швейцарии он, по его словам, налогами не облагался. После того как Флоранс ставила свою подпись, он приписывал на их общей декларации: «профессия — студент» — и прилагал копию студенческого билета. Ездили они на стареньком «вольво», отпуска проводили у родителей, иногда выбирались дней на десять в Испанию или Италию. Они снимали пятидесятиметровую двухкомнатную квартиру за 2000 франков в месяц, которая годилась для молодоженов, но семье с ребенком в ней было уже не так удобно и стало совсем тесно вчетвером, да еще мать Флоранс часто гостила у них неделями. Над ними начали подшучивать. Друзья один за другим покупали дома или строились, только Романы все еще по-походному раскладывали на ночь кресла-кровати, словно застряли в студенческих годах. «Послушай, ты сколько зарабатываешь? — взял его как-то в оборот Люк. — Тысяч тридцать-сорок в месяц будет?» (Он назвал эту цифру как нечто само собой разумеющееся, а Жан-Клод кивнул, подтверждая.) «Мог бы позволить себе что-нибудь получше. А то все решат, что ты скряга или, чего доброго, содержишь любовницу, которая тебе дорого обходится!» Все рассмеялись, Флоранс громче всех, а он пожал плечами и буркнул что-то насчет того, что они вряд ли надолго здесь осядут, ему могут предложить место за границей, два переезда — это для него чересчур. Еще он говорил, что ему претит дух легких денег, витающий над долиной Жекс: не хочет он следовать этой общей тенденции и прививать эти ценности своим детям, для него это вопрос морали, поэтому они и живут скромно. Два объяснения — лень и щепетильность — друг другу не противоречили, напротив, вместе взятые, они создавали образ ученого, отрешенного от материальной стороны жизни. Правда, все задавались вопросом, каково приходится Флоранс, вряд ли столь же равнодушной к удобствам. Действительно, при всей своей непритязательности и безграничной вере в мужа, и она в конце концов сочла, что замечания друзей вполне разумны, и стала настаивать на переезде в квартиру побольше. Он отвечал уклончиво, тянул, говорил, что некогда этим заняться. А сам уже и с текущими расходами едва справлялся.

В год, когда родился Антуан, отец Флоранс вышел на пенсию. Вернее его сократили, преждевременно отправив на пенсию, и предприятие по производству очков, на котором он работал, в порядке компенсации выплатило ему 400 000 франков выходного пособия. Вряд ли Жан-Клод напрямую предложил ему выгодно поместить эти деньги; он, наверно, сказал Флоране, она — матери, а уж та — мужу, так что зять оказался в выгодном положении — не просителя, но благодетеля. Он согласился оказать услугу тестю и поместил его 378 000 франков в женевский банк «УОБ», центральный офис которого находится на набережной Берг. Счет, разумеется, был открыт на его имя, поскольку только его статус позволял делать подобные вклады. Имя Пьера Кроле ни в каких бумагах не фигурировало. Вообще ни Кроле, ни Романы — главные его акционеры — в глаза не видели ни одного банковского документа, который подтверждал бы вклад или начисление процентов. Но надежнее швейцарского банка может быть только швейцарский банк через посредство Жан-Клода Романа. Старики думали, будто их деньги спокойно работают на набережной Берг, и ни малейшего желания прекращать эту работу не имели. На это он и рассчитывал, пока в один прекрасный день тесть не сказал ему, что решил купить «мерседес» и хочет взять со счета определенную сумму. Жена его обеспечена, дети встали на ноги — почему бы не побаловать себя, если хочется?

Несколько недель спустя, 23 октября 1988 года, Пьер Кроле упал с лестницы в своем доме, где он находился в тот момент вдвоем с зятем, и умер в больнице, не приходя в сознание.

После трагедии по заявлению семьи Кроле было проведено дополнительное расследование. Разумеется, оно ничего не дало. На суде обвинение не сочло возможным умолчать о страшном подозрении, с которым семья Кроле вынуждена была жить вдобавок ко всем своим несчастьям. Абад заявил протест, обвиняя обвинителей в выходе за рамки данного дела с целью вменить его подзащитному в вину еще одно преступление вдобавок ко всем уже доказанным. Под конец, перед тем как присяжные удалились на совещание, обвиняемый попросил дать ему слово, чтобы сказать семье Кроле, призывая Бога в свидетели, что к этой смерти он никак не причастен. Он добавил, что, по его убеждению, грех не может быть прощен, если в нем не покаяться. Это все, что известно, разве только когда-нибудь позже он сознается, но пока у меня нет никаких предположений на этот счет. Хочу лишь добавить, что на одном из первых допросов он ответил следователю: «Если бы я убил его, я бы так и сказал. Теперь уж одним больше, одним меньше — не имеет значения».

Скажи он просто: нет, я не убивал тестя, был бы защищен презумпцией невиновности. Он поклялся перед Богом — это уже иное измерение, убедительное или нет, все зависит от эмоциональной восприимчивости. Но сказать, что еще одна смерть ничего бы для него не изменила и если бы он вправду это сделал, то признался бы, — значит не видеть (или прикидываться?) огромной разницы между убийствами зверскими, но совершенными в помрачении рассудка, и убийством из корысти. Конечно, для уголовного кодекса это мало что меняет: смертная казнь все равно отменена. Но в моральном плане или, если угодно, с точки зрения его образа в глазах людей — а ему небезразлично, каким его видят, — одно дело быть героем трагедии, волей злого рока совершившим нечто, повергающее в ужас, но и вызывающее жалость, и совсем другое — мелким жуликом, который из осторожности выбирает в жертвы людей пожилых и доверчивых, предпочтительно в семейном кругу, и, дабы остаться безнаказанным, сталкивает с лестницы старика-тестя. А ведь не доказано только убийство, все остальное правда: Роман был и мелким жуликом тоже, и ему куда труднее признаться в грязных и постыдных делишках, чем в преступлениях, сама чудовищность которых придает ему некое трагическое величие. В каком-то смысле одно прикрыло другое, но не совсем.

Выплыла и еще одна неприятная история, случившаяся приблизительно в то же время. У сестры Пьера Кроле, тети Флоранс, муж был болен неизлечимой формой рака. На суде она выступила свидетелем. Ее версия событий такова: Жан-Клод обмолвился однажды, что он со своим шефом в ВОЗ разрабатывает новый препарат на основе стволовых клеток эмбрионов, доставляемых непосредственно из клиники, где делаются аборты. Этот препарат может замедлить и даже остановить рост раковой опухоли; к сожалению, он еще не запущен в производство, так что дядя скорее всего умрет, не дождавшись исцеления. Подготовив таким образом тетушку, он, наверно, сказал, что мог бы достать одну-две дозы, но изготовление на нынешнем этапе обходится очень дорого — 15 000 франков за капсулу, а чтобы начать лечение, необходимы две. И тетушка, подумав, все же решилась. Несколько месяцев спустя, после тяжелой операции, потребовалась двойная доза: лечение обошлось в 60 000 франков наличными. Больной сначала был против того, чтобы ради сомнительного результата тратились сбережения, которые он предназначал своей вдове, но в конце концов поддался на уговоры. Меньше чем через год он умер.

На рассказ тетушки — случай на этом процессе редкий, чтобы показания исходили от живого свидетеля, физически присутствующего и способного его опровергнуть, — Роман, запаниковав и все сильнее путаясь, ответил, что: 1) идею этого чудо-лечения подал не он, а Флоранс, которая о нем слышала (где? от кого?); 2) он говорил вовсе не о чудесном лекарстве, а о плацебо, которое может и не помочь, но вреда не будет (почему же в таком случае оно так дорого стоило?); 3) он никогда не утверждал, будто причастен к его разработке, не ссылался на своего шефа в ВОЗ, и вообще, Флоранс, с ее осведомленностью о подобных вещах, в жизни бы не поверила, что ученый такого уровня тайно приторговывает неапробированными препаратами (Флоранс с ее осведомленностью верила в куда большие несообразности); 4) он только послужил в этом деле посредником одному ученому, с которым встречался на вокзале Корнавен и передавал деньги в обмен на капсулы, а когда его попросили назвать имя этого ученого, оказалось, что он его забыл: тогда-то он, наверное, записал его, но записная книжка сгорела при пожаре. В общем, припертый к стене, он защищался в точности как герой любимой сказки Фрейда: один человек, одолжив у соседа котел, вернул его дырявым, а в ответ на упреки хозяина заявил, что котел, во-первых, не был дырявым, когда он его возвращал, во-вторых, уже был дырявым, когда он его одолжил, и, в-третьих, он вообще никакого котла в глаза не видел.