Книга Генеральша и ее куклы - Светлана Шишкова-Шипунова

Тем не менее, я не стала больше прежнего заниматься физкультурой, чтобы развить икры ног. Физкультуру я не любила и всё время придумывала способы, как её пропустить. Дело в том, что у меня никак не получалось прыгнуть через «козла», добегу до него, зажмурюсь и поворачиваю назад. А физрук Николай Иванович, словно только этого и ждёт, сразу начинает стыдить: «Вот, полюбуйтесь все! Отличница, а через «козла» прыгнуть не может». Учителя физкультуры я тоже не любила — за то, что он хватал Люду Варенцову и некоторых других девочек под мышки и помогал им повиснуть на кольцах, а когда они лезли вверх по канату, он поддерживал их двумя руками под попу. Мне бы очень не хотелось, чтобы меня так же хватали и поддерживали, правда, лично мне физрук Николай Иванович никогда и не помогал сделать упражнение.

Самый лучший способ избежать урока физкультуры был такой: пойти в кабинет врача и сказать, что тебе сегодня «нельзя». Люда Варенцова и некоторые другие девочки из моего класса раз в месяц так и делали. Правда, для этого им приходилось задирать платье, опускать штанишки и что‑то там показывать медсестре. Тогда им давали справку, что «нельзя». В начале шестого класса мне бы такую справку никто не дал, потому что мне ещё нечего было показать медсестре. Я была из тех немногих девочек в классе, к которым «это» ещё не пришло.

Может, я недоразвитая?

— Господи! – говорила мама. – Да успеешь ещё намучаться с этим удовольствием за всю жизнь!

Однажды я слышала, как мама разговаривала со своей знакомой, и та жаловалась, что дочке её всего десять лет и «уже началось».

— Ну, ты подумай! – чуть не плакала эта женщина. — Все детство у ребёнка испорчено!

Девочка стояла рядом и держала в руках пластмассового пупса, завёрнутого в носовой платочек. Я очень внимательно на неё смотрела, но ничего такого, кроме прыщика на носу, не заметила.

«Про это» я узнала не из книжек (никаких «таких» книжек в доме не водилось) и не от мамы, а от своей одноклассницы Вальки Плотниковой.

В доме у родителей не было большой библиотеки, всего три полки книг, но там были Золя и Бальзак, коричневый двухтомник и темно–зелёный четырёхтомник. Толстенные «Дон–Кихот» и «Уленшпигель», серебристо–серая, из нескольких тонких томов «Сага о Форсайтах», Шолом Алейхем с замечательными иллюстрациями… В одну зиму, в течение которой я много болела, было прочитано почти все. Мальчик Мотл стал мне как родной, Тиля и Нелле я полюбила всем сердцем, а рыцарь из Ламанчи как‑то не пошёл, я осилила его лишь на треть и больше никогда к нему не возвращалась. Зато легко проглотила долго пугавший мрачной обложкой «Собор Парижской Богоматери». Но сильнее всего притягивали, конечно, Золя и Бальзак. Парижские красавицы в бархатных платьях с кружевами, скачущие в экипажах через Булонский лес на свидания к своим тайным возлюбленным, — о, какая сладкая, какая красивая, какая непохожая жизнь!.. Меня трогала пока только такая, книжная любовь. Сама я ещё не влюблялась, но уже задумывалась: как это, что это?

Просвещать меня взялась Валька Плотникова. На вид она была очень примерная девочка, хотя и троечница, носила форму со штапельным фартуком и длинные, пшеничного цвета косы с чёрными атласными лентами. Она жила вдвоём с мамой в коммунальной квартире, где был ещё сосед, взрослый дядька. Валька хвасталась, что, когда мамы нет дома, сосед сажает её к себе на колени и трогает за все места. Я пыталась это представить, но представляла почему‑то учителя физкультуры Николая Ивановича.

Мне становилось жалко Вальку, и я спрашивала:

— А тебе не больно?

— Не–а, – беспечно отвечала Валька. — Это ж просто так. А по–настоящему, знаешь, как делают?

Валька ставила портфель на землю и начинала объяснять на пальцах. Внутри у меня всё сопротивлялось узнаванию подробностей взрослой жизни, вызывавших лишь испуг и отвращение. Но гадкие подробности сами лезли в уши. Я слушала Вальку с дурацкой ухмылкой и не подавала виду, что мне неприятно. Что я, маленькая, что ли. Вальку я не считала своей подругой, просто мы ходили иногда одной дорогой. Главной моей подружкой была тогда Люба Даниленко. С ней я не чувствовала себя «недоразвитой», потому что Люба была такая же маленькая и худая. У Любы тоже ещё не началось, но мы об этом никогда не говорили.

С Любой говорили о предстоящем школьном спектакле и о роли белой и красной бабочек, которые мы исполняли. Люба танцевала в белой балетной пачке, а сзади у неё были приделаны белые крылышки из накрахмаленной марли, натянутой на толстую, изогнутую проволоку, а у меня пачка была красная и крылышки раскрашены в красное с золотым. Мы порхали по сцене вокруг красного и белого цветков (девочки из параллельного класса) и обращались к ним на английском языке. Я говорила своему красному цветку: «Рэд флауэ!..» и дальше какой‑то текст, которого уже не помню, а Люба: «Уайт флауэ!..» и тот же самый текст. Нас с Любой выбрали не потому, что мы были отличницы и имели хорошее произношение, а потому, что мы были самые маленькие в классе и годились для балета. А если бы Варенцова Люда или Плотникова Валя даже были отличницами и имели хорошее произношение, их бы всё равно не выбрали бабочками – трудно представить таких крупных девочек порхающими по сцене в пачках и с крылышками.

С первого класса так повелось, что сначала на всех утренниках, а потом и вечерах я должна была читать со сцены стихи. Обычно это были стихи к празднику – Первому мая, дню рождения Ленина, 7 ноября – каких‑то неизвестных авторов, от руки переписанные учительницей литературы на тетрадные листочки, которые она раздавала нам за неделю до концерта.

Однажды мы с Любой Даниленко сами нашли и разучили на два голоса стихотворение Евгения Евтушенко:

У Плайя–Хирон есть палатка походная,

А в этой палатке крестьянка живёт

И каждую ночь на виденье похожая

Выходит и медленно к морю идет…

Люба читала как бы за автора («Почему вы не спите, сеньора Амелиа?..»), а я – как бы за крестьянку («И она отвечает: его звали Пабло…»). Пока репетировали дома, у нас очень неплохо получалось. Но когда мы вышли с этим стихотворением на очередном школьном вечере, случился конфуз. Люба была в костюме под «барбудос»: узкие чёрные брючки, белая мужская рубашка, шейный платок и берет, я – в длинном балахоне и шали, покрывавшей голову и плечи. Люба стояла ближе к краю сцены, а я – в глубине. И вот из этой глубины я произношу загробным голосом: «Когда я ещё молодая была…» (а мне лет 12), и сидящие в зале старшеклассники начинают тихо ржать. Когда же я дохожу до слов: «Мой муж в ручищи свои неумелые брал несмышленное наше дитя» и при этом ещё театрально протягиваю вверх руки, ржёт уже весь зал. Ну, и всё, меня перемкнуло. Замолчала и стою, как статуя в балахоне. Никогда раньше такого со мной не бывало, а тут – забыла слова, и всё. В зале сначала не поняли, что за пауза, потом ещё громче стали смеяться. Люба повернулась ко мне и шепчет мой текст, а я не слышу. Кончилось тем, что мы с позором ушли со сцены, я рыдала на груди у старшей пионервожатой и говорила, что больше никогда это стихотворение читать не буду. Но то было время всеобщего увлечения кубинской революцией, и наше стихотворение (вернее, стихотворение Евтушенко) было очень кстати, так что нам велели подучить слова и послали сначала на районный, а потом и на городской конкурс чтецов, где мы с Любой даже получили один на двоих диплом лауреатов.