Книга Призраки Гойи - Жан-Клод Карьер

— Знаешь, зачем тебя вызывают?

— Нет.

— И не представляешь себе, чего от тебя хотят?

— Не представляю.

— На днях, когда ты выезжала с братьями в город, вы были у доньи Хулии?

— Да.

— Пойдем.

Он взял Инес за руку, распахнул дверь и повел дочь в другую комнату. Проходя через коридор, Томас остановился, открыл окно и позвал Анхеля и Альваро, работавших во дворе. Отец велел им немедленно подняться наверх.

Он позвал также их мать Марию-Изабеллу. Вся семья собралась в одной из гостиных дома, за запертыми дверьми. Томас прочел повестку вслух. Мария-Изабелла присела на стул, с участившимся дыханием и остекленевшим взором. Братья стояли молча, опустив руки, и выглядели не такими обеспокоенными.

Томас сказал дочери:

— Вспомни. Напряги память. В тот вечер ты впервые вышла в свет. Не бранилась ли ты громко, при всех?

— Бранилась? Да я вообще не умею ругаться!

— Не произнесла ли ты вслух чего-то, что могло бы сойти за кощунство?

— Да нет. Ничего.

— Ты не вела себя неприлично?

— Я?

Братья подтвердили ее слова. Они беседовали только о еде, вине, холодной погоде, немного о невесте Альваро, которая не смогла прийти в тот вечер из-за больной матери, и обсуждали последние мадридские, а также французские новости. Конечно, они говорили, как и все, о войнах, развязанных европейскими монархиями против французской революции (некоторые даже утверждали, что Франция собирается вторгнуться в Испанию, чтобы «освободить» ее), да еще о жестком морском контроле, который осуществляли практически повсюду английские корабли, особенно у берегов Гибралтара, отчего страдала торговля.

Да, они болтали о всякой всячине. И вдобавок пели, вместе с другими.

— Ни слова о религии?

— Ни слова.

— Подумайте хорошенько, все трое. Очевидно, это что-то важное. Представьте себе, кто-то рядом с вами сидел, навострив уши, не пропускавшие ни одного из ваших слов. Ну что? Может быть, какая-нибудь мелочь, жест… Вы не пели по-французски?

— Нет.

— Не передразнивали священников, совершающих богослужение, просто так, забавляясь и дурачась? Священников во время исповеди? Или во время причастия?

Молодые люди погрузились в раздумья, пытаясь припомнить все моменты того веселого и даже чересчур бурного (один из их сотрапезников напился, а Инес забрызгала свое платье), но в целом пристойного вечера. Никто не сделал им ни одного замечания.

И тут Анхель сказал:

— Должно быть, инквизиторы хотят, чтобы Инес дала против кого-нибудь показания. Они иногда так делают.

— Чтобы она дала показания, но против кого? — спросила мать.

— Понятия не имею. Ты же знаешь, что они об этом умалчивают.

— Нет, — отрезала Инес. — Мне нечего показывать ни против одного человека. Я никогда этого не делала. В любом случае наверняка ничего серьезного. Самое лучшее — сейчас же это выяснить.

Отец согласился и довез дочь в экипаже до резиденции инквизиции, расположенной за пределами Мадрида. Они молча дошли пешком до длинного серого монастырского здания с железными решетками на узких окнах.

Томас постучал в дверь. Они ждали с минуту. Девушка, закутанная в длинную шерстяную накидку с капюшоном, улыбалась отцу, видя, что он обеспокоен.

Оба услышали скрежет нескольких засовов. В массивной деревянной двери появилось квадратное отверстие. Внутри, за тройной железной решеткой, вырисовывался чей-то неясный силуэт. Инес развернула пергаментный свиток и показала его через окошечко.

Дверь открылась мгновенно. Девушка сказала отцу несколько слов, заверив его, что это не продлится долго и она скоро вернется. Он ничего не сказал в ответ. Инес поцеловала его на прощание и вошла. Тяжелая дверь медленно закрылась за ней. Томас Бильбатуа потерял дочь из вида. Лишь ее легкие, удаляющиеся по коридору шаги донеслись до него изнутри. А также скрежет вновь задвигаемых засовов.

По дороге к экипажу торговец несколько раз оглянулся. Кучер спросил, не желает ли он вернуться домой, Томас ответил, что предпочитает подождать.

Двое монахов, лиц которых Инес не различает, вводят ее в комнату без окон с черной обивкой. Распятие из слоновой кости — единственное светлое пятно на одной из стен. Не считая четырех свечей.

За какой-нибудь час жизнь девушки перевернулась. Ничто не предвещало подобного поворота. И вот, Инес стоит на пороге другого, сказочного мира, который всегда был притчей во языцех и которым ее порой пугали в шутку. Она попала в то место, которое дотоле казалось всего лишь досужим вымыслом, но внезапно стало явью. Так вот каков этот реальный мир. Она, Инес, здесь, в логове инквизиции, куда ее вызвали, в этом не может быть никаких сомнений. Это не игра и не сон. В комнате горят настоящие свечи, и она слышит дыхание монахов.

Почему она оказалась здесь? Чего от нее хотят? Инес не знает. Пока что она смотрит на всё скорее с любопытством, нежели с испугом. Девушка озирается вокруг, чтобы запомнить малейшие подробности этих коридоров, через которые она шла, и детали этой комнаты, где ее вежливо просят сесть на табурет. Она так и делает, подбирая со всех сторон складки шерстяной накидки, так как ей холодно.

Через другую дверь входит третий монах, занимающий место за столиком, стоящим в стороне. Он ставит на него чернильницу, кладет кипу бумаги, с десяток гусиных перьев и пробует кончиком большого пальца, хорошо ли они отточены. Это мужчина небольшого роста, довольно дородный и серьезный. Он достает из кармана очки, протирает стекла полой своей рясы и проверяет, насколько они чисты. Затем он водружает очки на свой нос, приводит в порядок бумаги и окунает перо в чернила.

Напротив Инес — другой стол, большего размера, и четыре одинаковых соломенных стула. И тут в комнату входят четыре монаха, потрудившиеся скрыть свои лица под темными капюшонами, и молча рассаживаются по местам. Девушка смотрит на этих людей так, словно оказалась на карнавале. Один из ряженых, второй справа, достает из одного из своих карманов какие-то бумаги и долго их изучает. Другие ждут. Кто-то из них кашляет.

Это старинное мероприятие, именуемое первым допросом, было вновь введено в обиход Лоренсо несколькими неделями раньше. Должно быть, сам Лоренсо находится среди монахов в сутанах с капюшонами. Нельзя утверждать это наверняка, так как у Касамареса, конечно, масса дел: ему приходится бывать на различных допросах. Во всяком случае, слово берет не он.

Монах, изучавший бумаги, поднимает голову, откидывает капюшон, открывая сосредоточенное, но не выражающее ни малейшей неприязни лицо, и глядит на Инес секунд пять-шесть. Он даже слегка улыбается. Затем поднимает правую руку, являя взору тонкое белое запястье, и чертит в воздухе знак благословения, произнося при этом традиционную формулу: