Книга Возвращаясь к себе - Елена Катасонова

Улыбкой ясною природа

Сквозь сон встречает утро года…

За мартом пришел апрель. Что может быть лучше апреля? Проклюнулась нежная, незапыленная, весенняя зелень — клейкие, свернутые в трубочки крохотные листочки выглянули из почек. А небо… Какое высокое, чистое небо в апреле…

— Увидимся завтра?

— Ты же знаешь, я не отхожу от стола: скоро у меня выпускные. И у тебя, кстати, тоже.

— Ну и что?

— Давай после контрольной, как договаривались.

— Твоей?

— Димка, ты сумасшедший! Моя контрольная — как раз накануне вашей, городской, — сочинения!

— Ну и что?

— Заладил — что да что. Ты ведь, кажется, собираешься на филфак? Разве можно быть таким легкомысленным?

В голосе Лены строгие, учительские нотки. Она не понимает, она осуждает Диму.

— Ладно, — покорно вздыхает он. — Значит, после седьмого. Звонить, я надеюсь, не запрещается?

— Звони, конечно, — улыбается в трубку Лена. — И не вздумай, пожалуйста, обижаться!

— Да я и не обижаюсь, — грустно говорит Дима и неохотно вешает трубку.

Все правильно. Лена права, как всегда. Отчего же так муторно на душе? И стихи пишутся какие-то странные, дурные, почти неприличные:

И тонких рук рельеф надломленный

Вокруг неразвитой груди.

И я, горячей кровью вскормленный,

Теряю голову почти.

«Почти» — точно для рифмы, а значит, стихи плохие. Нужно взять себя в руки и заниматься. Это сейчас самое главное, от этого зависит, может, судьба. А любовь? Она разве не главное? От нее тоже зависит судьба. Но сейчас она мешает нормальному течению жизни. А когда не мешает? Судя по литературе, мешает всегда. Так что тогда — не любить?

Ты вся — людских несчастий памятник

И даль изменчивых морей.

Я жду тебя, как чуда праведник,

Как ждет прощения злодей.

— Костя, ты очень занят?

— Как все и всегда. А что?

— Я бы к тебе приехал.

— Валяй!

— Так ведь ты занят.

— Ну и что? Дружбу пока что не отменили, хотя, говорят, сие — рудимент ежечасно проклинаемого социализма. — Костя смеется. — Помнишь, как говаривал Михаил Светлов, когда друзья возмущались, что он звонит по ночам?

— Нет, — тоже смеется Дима, хотя не знает еще, в чем дело.

— Он говорил: «Дружба — понятие круглосуточное», и они смирялись. Так что — приезжай.

Московские кухни… О них до сих пор вздыхает старшее поколение, и Дима это поколение понимает… В доме у Кости уютно, тепло, родители, отужинав, удалились в гостиную — смотреть очередной сериал.

— Ну что, — смеется Дима, — телевизор одержал большую творческую победу?

— Да мне он даром не нужен, — презрительно фыркает Костя. — Но польза от него, дурака, как видишь, имеется: нам предоставлено все жизненное пространство. — Широким жестом он обводит руками крохотную кухню. — Ну, рассказывай, как ты там?

— Слушай, может, я шизофреник? — сразу берет быка за рога Дима. — Какое-то жуткое раздвоение… В моей жизни главное — Лена…

Он рассказывает все как есть, выворачивая перед другом свою истерзанную душу. Костя сочувственно слушает, испытывая даже некую гордость: к нему обращаются как к эксперту. А как же! Ведь он «бойфренд» независимой, самолюбивой Насти, и у них, слава богу, не только духовная близость. Отчалят на дачу предки — он будет оставаться у нее до утра. Во всяком случае, так они с Настей планируют.

— Все ясно, старик, — говорит он, когда Дима, высказавшись, наконец умолкает. — Любые отношения должны развиваться, а вы все топчетесь на пятачке платонической дружбы.

— Вот и Танька так говорит, — успевает вставить фразу Дима.

— Танька твоя — та еще девка, — морщится Костя. — Но тут она, к несчастью, права. И кто же, как не мужчина, должен сделать первый, решительный шаг?

Диме лестно, что его назвали мужчиной, но прикоснуться к Лене… Невозможно даже представить… И — где? Как? Он не знает, не знает, не знает!

— Ну, приходите сюда, — подумав, решает Костя. — А я отвалю часа на два, подышу свежим воздухом.

— Но как я скажу? — в отчаянии восклицает Дима. — Ей ведь и в голову не приходит…

— Ты уверен? — мудро прищуривается Костя. — Откуда ты знаешь, что она чувствует? Вы ведь целуетесь?

— Да, конечно.

— Так двигай дальше — вперед и выше! Но лучше — ниже.

— Долго думал? — укоризненно смотрит на него Дима.

— Совсем не думал, — кается Костя. — Прости, старик: дурацкая шутка.

— Почитать, что я написал вчера? — не слушает его Дима. — Еще не отделано — так, черновое.

Он явно волнуется.

— Давай! — охотно соглашается Костя.

— Начало смятое, буду еще работать, конца пока нет. Но есть середина:

И заломив запястья тонкие,

Слегка раскачивая стан,

Из глаз туманных искры звонкие

Роняешь в пьяный океан.

И вижу: пепельными змеями

Разметена твоя коса…

Так в ураган летят над реями

Разорванные паруса.

— Здорово, — одобряет Костя. — Но ведь у Лены, кажется, нет кос?

— О боги, — горестно закатывает татарские глаза Дима. — Это поэзия, а не калька с действительности, дубовая твоя голова! Так я вижу Лену, и даже не ее, а…

— Прекрасную даму, — не без ехидства подсказывает Костя. — Ты, случайно, не подражаешь Блоку?

— Не знаю, — задумывается Дима. — Сознательно — нет. Но иногда мне самому кажется, что я как-то близок к этой блестящей плеяде, к знаменитому Серебряному веку.

— А к городскому сочинению ты готовишься? — вдруг спрашивает Костя.

Дима вскакивает как ужаленный.

— И ты туда же! Уж напишу как-нибудь, пропади оно пропадом!

Неожиданно отворяется дверь и возникает Иван Николаевич, отец Кости.

— О чем шумим? — любопытствует он, наливая себе воды в стакан.

— У него, пап, седьмого городская контрольная, — объясняет Костя, — а он все пишет стихи.

— Надо бы оторваться, — добродушно басит Иван Николаевич. — Хотя бы на время. Сдашь экзамены, а потом…

— А потом — вступительные в вуз! — возмущается несправедливостью бытия Дима.

— Ничего не поделаешь, такая у вас пора — юность, — сочувствует Иван Николаевич, но губы морщит улыбка. — Все сразу: школа, вуз, выбор профессии, а тут еще всякие любовные страсти.

Он весело подмигивает ребятам.