Книга Мойры - Марек Соболь

Доконает меня эта работа.

15 мая

Моя жизнь течет от одной смерти к другой, и каждая из них — поворот или перепутье, помеченное крестом. Первой была смерть Павлика, потом, несколько лет спустя, хоронили деда. Я была ему многим обязана. Помню, как мы гуляли с ним по воскресеньям, шатались по старому Кракову. Дед был парнем что надо, женщины его обожали, видный, ухоженный, от серой обыденности он изловчился отхватить кусок повкуснее.

Никто так не умел рассказывать сказки. Когда все книжки были прочитаны и все байки, знакомые и не очень, рассказаны, а я требовала еще, он с терпеливостью истинного ангела, без малейшего намека на скуку в голосе сочинял какую-нибудь невероятную историю: о мухе, что не давала покоя домику, кусая его за трубу, о садике, у которого расхворалась изгородь…

Перед смертью — я тогда уже училась в институте — он долго болел, совершенно не сознавая, что с ним происходит, исхудавший, одряхлевший, он уходил медленно, без спешки; измученный пролежнями, с унизительным катетером, он ни капли не походил на того молодца, который еще пару лет назад очаровывал женщин элегантностью и стилем. Он перестал узнавать нас, потолок превратился для него в волшебный телевизор, на котором высвечивались сцены из его жизни. Пару недель спустя остались лишь стеклянные глаза, глядевшие куда-то сквозь потолок, крышу, небо, сквозь всю вселенную, прямо в лицо Господу Богу, прямиком в иное время и в иной мир, куда никто из нас, сидевших у его постели, не мог заглянуть и куда ему предстояло очень скоро отправиться.

Неделю напролет после похорон мы с мамой ходили на кладбище прибраться на его могиле, договориться с каменотесом, положить свежие цветы. А я не могла забыть его тело, которое я столько раз обтирала, осматривала, оно гибло на моих глазах, месяц за месяцем, превращаясь в худые обноски. Воображала, как он лежит там, в двух метрах под крестом, воображала сгнивший гроб, труп, как все это постепенно перемешивается с землей. С каждым разом картины становились все отвратительнее. Я отмахивалась от этих мыслей, они заглушали воспоминания.

Сегодня, когда думаю о собственной смерти, я представляю ее именно так: исчезающие ошметки бытия, обрывки всех моих радостей и горестей, разлагающееся тело, которое для Тебя было воплощением красоты, чудесным видением, тело, на которое я смотрю по утрам, стоя перед зеркалом; может, оно и слегка неухоженное, но все еще крепкое, соблазнительное, и вот это тело станет когда-нибудь поживой для каких-нибудь тварей — и только, ничем более, белками, природными элементами, абсолютным прошлым.

23 мая

Моя страсть к писанине крепнет и приносит неожиданные плоды. Когда начинала письмо к Тебе, которое потом превратилось в дневник, я и представить не могла, что несколько месяцев спустя образуется нечто большее. Вчера мне долго не спалось, покоя не давала одна мысль и воспоминания о Париже, где мы были с Тобой вдвоем. Встала и начала писать нечто новое, сама не понимая, что это на меня нашло. Сейчас уже могу сказать: это будет повесть, точнее, рассказ старой женщины, история ее жизни, а может, и не только, сама пока не знаю; сейчас меня попросту несет, не могу оторваться, за одной мыслью тянется другая, и все складывается в некое целое. Не знаю только, чем все закончится, хотя кое-какие соображения на сей счет имеются.

В общем, эта тетрадь взяла меня в оборот, не расстаюсь с ней ни на минуту. Постоянно думаю о том, что в нее напишу, и удивляюсь, откуда явилось это навязчивое желание фиксировать все на бумаге. Жизнь проходит так быстро, мы не ценим ее, позволяем ей уноситься прочь, но ведь каждая минута особенная, каждый взгляд на мир, каждый взмах ресниц — как щелчок фотоаппарата, клик, новый снимок, клик, сфоткано. А теперь надо найти время, чтобы вынуть пленку, погрузить бумагу в кюветку и смотреть, как секунда за секундой проявляется весь прожитый день.

3 июня

Выезжаю из нашей квартиры. Она для меня слишком большая и дорогая. Боялась, что придется уехать далеко отсюда, на другой конец города или вовсе в пригород, но в итоге нашла однокомнатную за три улицы от нас. Наверное, я подсела на Казимеж. Этот район как маленький уютный городок. Здесь я прожила лучшую часть моей жизни. Впрочем, куда бы я отсюда ни двинулась, забыть все это не смогу.

Сегодня целый день паковала вещи в коробки, будто пазл складывала из кусочков моей жизни, что я прожила в этом доме. Некоторые куски совершенно обычные — кастрюли, ножи, вилки, полотенца, миксер, радиоприемник, несколько дисков, шмотки. Коробка за коробкой наполнялись этой банальной повседневностью. Многое выбросила. Люди склонны обрастать мусором, совать в ящики ненужные бумаги, хранить в шкафах одежду, которую никогда уже не наденут. Кое-что из этого хлама так крепко к нам прирастает, что мы набиваем им подвалы, чердаки, антресоли и лишь при переезде решаемся наконец выкинуть.

Поснимала все со стен, смела пыль и паутину, повынимала гвоздики. Потом упаковала книги. За словарями обнаружила парочку наших снимков: на одном вид сверху моей голой груди на диком пляже около Устки, на другом опять моя грудь, облепленная песком, Твоя голая попа, мелькающая среди волн; между книжками — наши любовные записки, спрятанные подальше, чтобы не попали в руки случайного гостя. Остальное я не глядя сунула в коробку, подписанную Твоим именем. В новой квартире я ее даже не распакую. Запихну куда-нибудь на антресоли и подожду, пока состарюсь, пока не захочу вспомнить старые добрые времена из безопасного далека, не захочу слегка приоткрыть прошлое, расставить точки над i, прежде чем черти меня заберут.

За комодом нашла Твои трусы. Наверняка я их туда забросила однажды вечером, когда раздевала Тебя. Лежали там, в пыли. Не смогла удержаться, прижала их к лицу, искала хотя бы частичку Тебя в этом куске ткани, но ничего не осталось. Бросила трусы в Твою коробку.

Это еще не затянулось, это как свежая рана: вроде не кровит, но стоит надавить, нечаянно, — и все начинается снова.

Можно увековечить все что угодно, на пленке ли, на снимке, — радостную улыбку, смех, голос, можно записать чьи-то слова на бумаге, даже прикосновение помнится настолько хорошо, что нетрудно его восстановить — закрыть глаза и прикоснуться к своему телу так, как это делал любимый человек; можно себя распалить, чтобы снова пережить какие-то приятные мгновения из прошлого будто наяву; все можно сберечь в памяти или записать различными способами, все, но только не запах. Он исчезает первым; какое-то недолгое время еще таится в неперестеленной постели, в ношеной одежде, но даже если его не отстирывать, он испарится сам. А ведь запах — это воспоминание о лучших минутах, когда я прижималась к Тебе, когда наше дыхание смешивалось, когда наши тела какой-нибудь летней ночью сплетались, сцеплялись, вгрызались друг в друга, обезумевшие, скользкие от пота…

Впору головой о стенку биться! Все бы отдала за одну Твою пахучую вещь — память о тебе. Что мне фотографии, что мне этот хлам, если не к чему прижаться и хотя бы на минуту вернуться в то время; все, с чем я осталась, — неживое и холодное: снимки, тетради, диски, разная дребедень, которой набралось на целую коробку. Каждую из этих вещей я обнюхивала, как собака, но ничего не нашла, ни крохи тепла. Теперь это лишь мертвые предметы, куски ткани, частицы и атомы. Вынула из шкафа остатки Твоей одежды — она просто пахнет шкафом, фанерой, и пусть я помню, как колется этот свитер, пусть могу зарыться в него лицом, все равно в нем и следа Тебя нет. Это просто тряпка, ничего не стоящая, сама не знаю, почему я все это не выкину, — наверное, на всякий случай. Может, когда-нибудь, в старости, буду перебирать одну вещичку за другой и что-то вернется — выцветшее воспоминание, смутные черты, засохшее чувство. Я буду улыбаться этим вещам, гладить их, сдувать с них пылинки и буду счастлива. Может быть, когда-нибудь. Сейчас же они меня только бесят, я в них не нуждаюсь, потому что я помню каждую секунду, каждый вздох, каждое слово. Это все во мне живет, иногда заснет ненадолго, но скоро пробудится и ну пинаться, как если бы я была беременна.