Книга Encounter. Ночной экстрим - Иван Маслюков

— Она где-то за Сморгонью. Говорит, километров на тридцать дальше…

— Давай за руль, — процедил сквозь зубы капитан, и все быстро расселись по местам. Дима повернул на трассу, ведущую в Сморгонь.

Тишина в машине давала ему надежду, что Максим отнесется к случившемуся с юмором…

— Какого хрена она там делает? Как она там оказалась? Дима, ты понимаешь, что теперь из-за этих твоих сисек мы потеряем все преимущество? Чтобы туда доехать и вернуться, угробим минут сорок, — разъяренный капитан вроде выдохся. Только добавил: — Вот уж подстава так подстава…

Дима тоже озлился: чес-слово, если б не на игре — не спустил бы Максу эту грубость. Но по сути друг был прав, а ему крыть нечем. И он промолчал.

Когда Наташа убедилась, что световые «вопли» фонарика машинист не замечает, она вспомнила о рации. Но поезд уже вышел из зоны действия — рации брали только километра на три-четыре. Пошарила по карманам: мобилы нет, опять оставила в салоне. Это случалось каждый второй раз, когда она выходила из машины. Значит, связи с командной никакой. Вариант только один — как-то остановить поезд. Она еще раз наклонилась к зияющей пропасти между первой платформой и тепловозом — нет, точно не преодолеть. Там даже не видно, куда ногу можно поставить… а если утянет под платформу? Бррр! Она поорала во всю глотку, но шум работающего дизеля заглушал все звуки без остатка.

Она села на корточки, склонив голову к коленям. О чем-то думала. Вдруг со злости швырнула кусок угля в лес. Еще посидела какое-то время. Потом приподняла голову — ее лицо озаряла улыбка. Она выбрала подходящий кусок и изо всех сил швырнула в окно тепловоза. Четвертый бросок оказался результативным: уголь разбился о стекло и этот треск услышал машинист. За мутным оконцем, в скудном свете кабины показалось его физиономия. Он изумленно щурился в темноту, пытаясь понять, что происходит. Наташа скорчила рожу и посветила себе фонариком в лицо. Наконец-то состав начал тормозить.

Когда скорость снизилась, она спрыгнула. Кажется, подвернула правую ногу, но подхватилась и, даже не почувствовав боли, пустилась бегом по рельсам назад. Отмахав без оглядки минут пять, совсем запыхалась и перешла на шаг. Болела ступня. Девушка обернулась — никто за ней не гнался. Тогда она, прихрамывая, тихонько пошла вперед. Рация по-прежнему не находила себе пары. Вскоре на пути показался свет — это фонарь освещал железнодорожный переезд, на котором стояла будка.

Подойдя к желтой облезлой двери, она постучала три раза. Выглянула добродушного вида старушка в ярко-оранжевой униформе. Осмотрела Наташу с макушки до пят: вся перемазанная угольной пылью, взлохмаченная, она представляла собой довольно жалкое зрелище.

— Дитя мое, господи, а с тобой-то что стряслось? — молвила старуха, открывая шире дверь и пятясь внутрь, приглашая этим гостью зайти.

— Я прошу прощения, у вас есть телефон? — спросила Наташа.

— Испорченный он… в селе вон телефон только у начальника переезда работает. Хорошо хоть электричество пока не отключили… да ты заходи, лицо тебе вытрем. Мне тут о телефоне мечтать только. Просто, девонька, возраст, уж если что случится, даже позвонить не могу, позвать кого на помощь… В село идти надобно.

Наташа зашла. Кирпичная снаружи, внутри будка была обшита вагонкой. В углу масляный обогреватель, который старательно поддерживал духоту в помещении. Около окна, выходящего на железнодорожное полотно, висели связки репчатого лука. Стол покрыт клеенкой в клеточку, и в каждой клеточке изображена уточка.

Бабушка пригласила Наташу сесть на лежак, который служил ей и рабочим местом, и для сна.

— У нас тут дела такие… машинист тепловоза, нехристь эдакий, привидение ему примерещилось, состав целый остановил…Черти что такое… Я уж сообщу куда следует, от этих алкоголиков спасу нет… да ты чего ж, вот тебе полотенце, вытри лицо, а то сама как привидение сидишь.

Наташа улыбалась, стыдливо опустив глаза. Вытерла лицо, поблагодарила.

— А что до телефона, так вот что. Тебе позвонить нужно?

— Ну, было бы замечательски…

— Так это мы вот как обустроим. Я шлагбаум опущу, машина какая подъедет, ты подойди, проси телефон позвонить. Ты откуда будешь-то?

— Живу в Минске, родилась в Гомеле. А вы что же, обо всех гостях так заботитесь?

— В Гомеле? Родная моя, я же тоже тамошняя. Я жила в деревеньке под Хойниками… ее уж и на картах-то нету. Попали мы в зону отчуждения, и выселили нас пятого марта… двадцать лет назад, а как сейчас помню. Посадили в автобусы и вывезли. И не было меня больше на земле родной… — старушка уселась за стол, подперев кулаками голову. — Самое печальное, девонька, с дочкой получилось. Когда она решила замуж идти за бандита гомельского, я ей так сказала: если ты замужем за этим негодяем окажешься, то матери не будет у тебя больше… хотела собой ее шантажировать, чтобы послушалось мать родную… Подлый он человек был, сел потом. Вышла все-таки за него. А когда дочку родила да подрастила, так сказала ей, что бабка у нее прокаженная, из зоны отчуждения. Сказала, чтобы никогда со мной внучка не роднилась. Больно, девонька, ой как больно-то. Так и нет у меня теперь никого близких, каждому человеку рада, кто ко мне заглянет. В дом мой в селе, или сюда вот. Редко кто заходит.

Женщина склонила голову к столу. Наташа не видела ее лица, но чувствовала — если бы она могла еще плакать, сейчас бы плакала.

Наташа встала с лежака, приблизилась к ней и бережно обняла ее за плечи.

— А я была там, — сказала Наташа, — и в зоне отчуждения, и в Припяти самой тоже была. Не знаю, что меня потянуло туда…

— Так зона закрытая, как же тебя пустили? — хозяйка подняла голову и посмотрела на гостью. — Там же заражено все, и земля и вода…

— Может быть, не знаю, сейчас пускают. Сейчас туда туры организовывают. Платишь шестьдесят долларов и едешь. Мне важно было туда попасть… посмотреть на все это. Днем, при ярком свете солнца, там страшно. Реально страшно, ведь это сделал все человек. Взрыв, я имею в виду. Страшно, потому что ходишь по пустынному, заросшему городу и представляешь свой город таким. Даже не мертвым нет, но… такого слова подходящего в русском языке просто нет. Да и в других языках, я думаю, тоже нет. Это как анти-чудо света какое-то. Неописуемое. Вот вы боитесь чего-нибудь по-настоящему?

— Да мне-то что… мне знаешь сколько? Семьдесят шесть. Мне-то чего бояться, я уж на своем веку всего навидалась. Я ж тоже молода была, и страшно было, и всяко было… А теперь-то… я уж давно ничему не удивляюсь, да и не боюсь ничего. А на работу хожу, так не сложно мне, все же лучше, чем дома сидеть, там делать нечего, а тут хоть что-то. Мне полпенсии на жизнь хватает, я больше натуральным хозяйством обхожусь. А то, что остается, доченьке своей перевожу, у нее сейчас, знаю, не лучшие времена.

— Так что же она, деньги берет, а с вами знаться не хочет и внучке вашей не разрешает?

Собеседница опустила глаза:

— Так а как же не помочь, если возможность-то есть?