Книга Кати в Париже - Астрид Линдгрен

Совсем рядом с нами оставалось маленькое-премаленькое пространство, и мы увидели, как некий рослый молодой человек начал целеустремленно пробираться к нашему столику. Он был действительно большой — высокий и широкоплечий, а между столиками оставалось не очень много миллиметров, но он ловко использовал их. Несмотря на свою плотную фигуру, он был гибкий, двигался мягко и легко, как танцор, и выиграл соревнование за стул.

— Стул его не выдержит, — шепнула мне Ева.

Но рослый молодой человек мягко и тихо опустился рядом со мной, улыбнулся доброй улыбкой и сказал:

— Хотя нас мало, мы — шведы, мы — тоже!

— Это сразу видно все же! — ответила я в рифму.

Затем наступила полная тишина. Потому что мы буквально несколько минут назад пришли к согласию, что земляки — последние из тех, с кем хотелось бы сталкиваться, когда едешь за границу, — исключение, конечно, Леннарт, с которым мы с Евой охотно столкнулись в Италии!

Однако рослый молодой человек так обезоруживающе посмотрел на нас и сказал:

— Меня зовут Петер Бьёркман. И вы должны пожалеть меня, потому что я схожу с ума!

— Привет, Петер! — дружелюбно поздоровался Леннарт. — Это моя жена, ее зовут Кати, а это Ева, сам я — Леннарт Сундман… а почему ты сходишь с ума?

— Я один в Париже. А вы понимаете, что это значит для такого любителя поболтать, как я. Вообще, по-моему, похоже, вам нужен четвертый, и именно мужчина.

— Спасибо, в бридж[93]я не играю! — отказалась Ева.

— Я же сказал, вы должны пожалеть меня! — повторил Петер. — Вы когда-нибудь были одни в Париже? Нет! Тогда вы не знаете, что это такое! Через несколько дней начинаешь тосковать о человеке, с которым можно поговорить, так что, встретив даже тетушку Августу из Омоля за дверью «Cafe de la Paix», плачешь от радости.

— А разве не всегда приятно встретить людей из Омоля? — коварно спросила Ева.

Бедняга Петер Бьёркман ведь не знал, что Ева из Омоля, поэтому и сказал, что тетушка Августа — практически хуже нет, «но вы ведь понимаете, что когда ты в Париже один, то довольствуешься обществом первого попавшегося», — заявил этот несчастный.

Леннарт и я громко и весело расхохотались, но Ева явно не была настроена сносить оскорбления.

— А мы — нет! — воскликнула она. — Мы не довольствуемся обществом первого встречного, — добавила Ева и демонстративно отвернулась от Петера.

Петер был совершенно уничтожен.

— О, как это похоже на меня! — вскричал он и в комическом отчаянии ударил себя по лбу. — Вечно я так! Говорю столько глупостей, о которых вовсе не думаю. — Он схватил Еву за руку: — Милая, не делайте такое лицо, а не то я прыгну в Сену. Милая, добрая, вы же знаете, какая грязная там вода! Разве мы не можем стать друзьями?

Ева сказала, что, поскольку вода в Сене грязная, на этот раз она его прощает. И Петер с облегчением вздохнул:

— Я так и знал, вы — человек разумный и вовсе не такая упрямая, какой показались. Знаете, вы мне так нравитесь, вы все трое мне понастоящему нравитесь. Не можем ли мы пойти куда-нибудь потанцевать?

Мы, заколебавшись, переглянулись.

— Я охотно, — согласился Леннарт. — С моей юной невестой я еще ни разу не танцевал… Я имею в виду, с тех пор, как мы поженились!

— А вы молодожены? — заинтересованно спросил Петер.

Мы с Леннартом кивнули.

— Как вы не побоялись! — воскликнул Петер. — Подумать только, не побоялись! Я никогда не осмелился бы жениться! — Он поспешно повернулся к Еве: — Вам это должно быть ясно с самого начала!

Ева улыбнулась своей самой лучезарной улыбкой.

— Будьте спокойны! — сказала она. — Я выйду замуж за депутата второй палаты риксдага. А такие, как вы, им, пожалуй, в риксдаге не нужны, хотя и там тоже ведь болтают столько глупостей.

— Вы помолвлены с депутатом риксдага? — удивленно спросил Петер.

— Нет, но буду! — ответила Ева. — Так утверждают в хорошо информированных кругах Эйфелевой башни.

Петер, очевидно, не понял не слишком внятное объяснение, но больше не спрашивал… Мы поднялись и пошлн. На маленьких боковых улочках вокруг Boulevard Saint-Germain танцевальных заведений было предостаточно. Но они прятались за закрытыми дверями и опущенными шторами. Бодрящие ритмы вырывались на улицу, куда ни пойди, и я почувствовала, что ноги мои хотят танцевать. Петер постучал в какую-то таинственную дверь.

— Только для членов клуба! — возвестил некий цербер[94], высунувший голову из маленькой отдушины, но Петер помахал долларовой купюрой и сказал так обстоятельно по-американски, что да, мол, мы члены клуба. И похоже, это так и было, потому что цербер тут же нас впустил.

Столиков там было немного, да и площадка для танцев небольшая. Но нам с Леннартом так уж много места и не требовалось. Он держал меня в объятиях, и мы танцевали, делая небольшие круги в жуткой давке. И Леннарт сказал:

— Я люблю тебя. Ты это знала? Я точно не говорил тебе этого сегодня…

— Нет, а я танцевала и удивлялась, что ты не говорил, — сказала я и подпрыгнула от радости, так что мы сбились с такта. А вообще-то мы с Леннартом но-настоящему станцевались. Леннарт имел обыкновение говорить, что, когда мы состаримся, обеднеем и ослабнем, а дети откажутся заботиться о нас, мы всегда прокормимся как танцоры-профессионалы на Ривьере[95].

И все-таки! Как прекрасно ни танцевал Леннарт, но это было ничто, абсолютно ничто по сравнению с Петером. Одним богам ведомо, как ему удавалось настолько совершенно владеть своим громадным телом. Он обладал способностью балансировать и чувством уверенности, почти пугающим. В нем в равных пропорциях уживались тяжесть с легкостью и неизменное ощущение ритма. Танцевать с ним было одно сплошное удовольствие. Скользишь по полу так легко, словно пробка по глади вод, и чувствуешь ритм даже мизинцами ног.

— Ты танцуешь бессовестно хорошо, — заметила Ева Петеру, когда они вернулись к столику после первого танца. — Ты танцуешь совершенно безумно и слишком хорошо, и знаешь об этом.

Петер улыбнулся. Вид у него был довольный.

— Конечно знаю, — подтвердил он. — Это единственное, что я умею делать по-настоящему хорошо.

— Ты танцор по профессии? — спросил Леннарт.

— Нет, напротив. Я бизнесмен. Продаю типографские станки.