Книга Кот - Александр Покровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отец родимый! Не по-гу-би!..
А. Ибрагимов всегда сморкался. Перед строем, когда нас воспитывал, и в казарме. Он так харкал на окружающие кусты туи, что харкотина надолго повисала на них фантастической медузой.
И ее было так много, и казалось, там в ней немедленно что-то заведется и яйца отложит какая-то жизнь.
Он был воспитателем.
Воспитывал нас.
Обращаясь к мужчинам, он добавлял: «ебеньть», а к женщинам – «едремьть».
А у себя в кабинете он сморкался в ящик стола (после чего сейчас же харкал, и все это падало туда с замечательным стуком). «Петровский! – говорил он, выдвигая специально для этого подготовленный пустой ящик. – Тьфу! Хррр-хва!»
А перед строем он говорил: «Наши Вооруженные Силы! (харчок) Должны! (плевчок)».
И еще он говорил: «Наш священный долг!» (тьфу!)
Но потом с ним что-то случилось. Может быть, начало какого-то перерождения, потому что во время смотра казармы он сначала было высморкался на пол, а потом долго оглядывался, об чего бы руки вытереть.
Нашел взглядом личное полотенце и только потянулся к нему, как тут его и поразило.
Так остался с протянутыми руками, но потом в себя пришел и вытерся.
О занавеску.
Я тут в лоб недавно получил. Козленкова домой вел, а перед самой дверью в парадное он вдруг глаза закатывает, цепляется за меня, ползет по мне вверх и говорит: «Пятый этаж, дверь семьдесят!» – пришлось тащить его на себе. Звоню в дверь – открывает жена. Я такую женщину вообще никогда не видел. Рост – два метра, руки – как у вратаря. Я начал смотреть на нее с живота, а закончил вершиной головы, и на это у меня ушла уйма времени.
А она увидела своего урода у меня в руках, молча протянула руку и его у меня отняла, а потом так же молча свободной рукой закатила мне в лоб, и я, молча, упал.
Хуй знает что такое.
А еще говорят, что подводники всегда друг дружку разыгрывают. На это я говорю, что подводники никого не разыгрывают. Просто они так живут. Придумывают еще одну параллельную жизнь и в нее играют.
Потому что, если играть только в одну эту жизнь, – рано или поздно трогаться. А так – еще одна – и отпускает.
Вот пришла дизелюха в Польшу, а там как раз «Солидарность» активизировалась, и на улице, чтоб не побили, русским вообще появляться не рекомендуется. Рожу жалко.
А Боря был «ботаником». А «ботаником» на дизелях называют круглых отличников после училища, и называют их так потому, что круглый отличник на флоте все равно не жилец.
Он вообще не там летает, а если и летает, то у него совсем другие крылья.
На пирс привезли продукты. Сгружают. На мостике Боря и Славка Тырин – но это электрик и такая оторва, что при нем лучше свой рот не открывать.
А Боря открыл.
Там на пирсе груда лежит и сверху масло в пачках, перепоясанное красивыми бумажками.
– Что это, – спросил Боря.
Славка думал недолго. Можно сказать, что он вообще не думал, потому что именно это место у него всегда в отсутствии.
– Деньги привезли. Прямо на пирсе менять будут, чтоб в город не ходили.
– По сколько меняют?
Славка что-то в голове все-таки прикинул:
– По восемьдесят рублей в одни руки.
Дальше все поехало само собой.
– А можно мне сто шестьдесят поменять?
– Можно, – вздохнул Славка Тырин, и любой на месте «ботаника» его за это потом… – но только с разрешения командира.
Командир перед заходом не спал трое суток и поэтому, как пришли, немедленно завалился.
А все уже знали, что Боре надо поменять 160 в одни руки, и ждали.
Боря постучал в дверь командирской каюты:
– Разрешите?
– Га-а? А? Что?
– Товарищ командир!
– Га-а?
– А можно мне сто шестьдесят поменять? Меняют по восемьдесят рублей в одни руки, но дизелисты не будут менять – можно мне?
– Чего?
– Ну, деньги. Пачки. С вашего разрешения. В одни руки.
И тут командир как заорет:
– Да бери ты в обе руки! Деньги! Пачки! И в обе ноги! И в рот! И в нос! И в жопу тоже! Есть у тебя еще дырка? А? Есть?..
……
Честно, я бы Славку Тырина после этого убил бы на месте, но нельзя, потому что такая жизнь.
Ветлугин всем надоел. Стоял на пирсе и говорил проходящим:
– Видимо, я в море не пойду. У меня комсомольская конференция. Видимо, я в море не пойду…
А вокруг бегают. Отчаливать скоро, и потому мечутся все как ошпаренные, а он стоит и конючит:
– Видимо, я в море…
Сволочь, одним словом, комсомольская. Инструктор политотдела. Им в море надо в году, кажется, на две недели сходить, чтоб из плавсостава не вылететь. Так они что придумали: продовольственные аттестаты за себя в море посылают. А тут узнали наверху, и теперь вот придется ему пойти. Ишь как страдает, Растрелли!
– Видимо, я…
Пошел он-таки – в последний момент забросили, – пошел, но сейчас же придумал, что его при всплытии в надводное положение обязательно вертолетом снимут.
Конечно, снимут. Как же без него эта вонючая конференция.
– Пришлют вертолет, и меня…
Снимут. Перевезут. Подмоют. Усадят в президиум. Конечно. Обязательно. А как же!
И вот всплыли в районе. А вокруг вертолетов летает тьма-тьмущая: датские, голландские, английские – тьма.
А комсомольцы их все равно не отличат. Им же главное – на конференцию попасть. А на чьем вертолете они туда попадут, им же не важно.
И отбили радиограмму: «Передать в квадрате пять Ветлугина-комсомольца на вертолет для прибытия на конференцию, для чего оставшиеся продукты выдать ему сухим пайком».
Две сетки доверху нагрузили: картошка свежая, картошка сухая, лук, чеснок, рис (пятнадцать грамм), крупа ячневая, яйцо куриное (одно), хлеб черный (четыреста грамм), хлеб белый… говядина… – в общем, две сетки.
Доверху.
И по трапу с удовольствием помогли.
А на мостике командир.
И вертолеты, как бабочки, летают.
А он выбрался на мостик, кряхтит, и, кивая на датский вертолет:
– Это за мной, товарищ командир!
Командир, обернувшись, даже рожу помял.
