Книга Маленькая торговка спичками из Кабула - Мари Бурро

Мои сны сейчас это не что иное, как продолжение моей повседневной жизни. Между днями и ночами больше нет разницы. Внутри себя я постоянно начеку, и это меня выматывает. Сегодня утром я ездила за покупками, а когда вернулась, почувствовала такую слабость, что не рискнула идти в школу. Я спрятала свою обувь, чтобы мама подумала, что я ушла. И поднялась в маленькую комнатку, в которую никто никогда не заходит. Тайком взяла одеяло и повесила на дверь замок. Я заснула мгновенно. Мне ничего не снилось. Никаких мыслей ни о впустую потраченном дне, ни о том, как мама будет допрашивать меня сегодня вечером, почему я не принесла денег. Это было как маленькая смерть. Я чувствовала, что мое тело погружается в сон, что его уже не удержать. Мне стало жарко под одеялом. Наверно, у меня была температура. Глаза открывать не хотелось. И я вновь погрузилась в забытье, в котором до меня еще доносились успокаивающие крики ссорящихся внизу братьев и сестер. Я знала, что меня здесь никто не найдет. Мне нравилось быть дома и в то же время не заниматься никакими делами.

Когда я открыла глаза, было уже темно. У нас темнеет рано, в шесть часов. Меня разбудила молитва Иша. Услышав пение муэдзина, полусонная, я поднялась, встала на колени на свое одеяло, чтобы помолиться. Особенно я молилась за то, чтобы мама ничего не узнала. И мои молитвы были услышаны. Мама понесла ужин братьям в школу. Я спустилась вниз помогать Рохине и Халеде готовить ужин: даль — суп из чечевицы. Чтобы было вкуснее, мы добавляем в него листья кориандра и сметану для густоты. Еще мы пожарили баклажаны. Вкус у них сахарный. Я его обожаю. У меня был равнодушный вид, я вела себя как обычно. Хорошо, что нас много: моего отсутствия никто не заметил, и мне не пришлось снова врать.

У меня есть дурная привычка: когда мне плохо или когда я что-нибудь скрываю от других, я кусаю кожицу на пальцах, вокруг ногтей. Сначала больно, потом идет кровь. Но мне нравится это чувство власти над своим телом: я делаю со своими руками, что хочу. Это не очень-то изящно, но изящество — противоположность нервозности. Изящество — это когда ты делаешь вид, что все скользит мимо тебя и ничто тебя не касается. Не могу сказать, что все происходящее скользит мимо и меня не трогает. Я выражаю свои чувства «физически». Мои ногти — это мой стыд, моя ложь, мои эмоции. Это могло быть сердце, слишком закрытое, недостаточно проницательное. Я могла бы скрести ногтями голову или скручивать пряди волос, но голова ведь под платком. Я выбрала руки, потому что их видно. А потом это просто стало привычкой. Я делаю это, когда никто не видит. Начинаю с большого пальца. Зубами подцепляю заусеницу у самого края ногтя. И резко тяну. Потом делаю то же самое с указательным пальцем. И так — до самого мизинца. Дома все думают, что у меня такие руки от стирки. И оттого, что я их не мою. Я грызу кожу вокруг ногтей из чувства вины и от досады, потому что я не такая, какой хочу быть. В тринадцать лет еще трудно понять, кем ты хочешь стать. Моя трагедия в том, что у меня нет выбора. Я знаю, кем я должна стать. Даже если я совсем не хочу этого. Никому не пожелаю жить с таким вот гнетущим чувством.

У меня есть еще одна привычка: изо всех сил тянуть волосы назад и заплетать такую тугую косу, что мне кажется, что у меня на затылке синяки. Я люблю, когда у меня идеальная коса. Ровная и тугая до такой степени, что оттопыривается сзади, как крысиный хвостик. Иногда я щекочу сестер кончиком своей косы. Они так боятся щекотки, что сворачиваются на полу калачиком и еле дышат от смеха. Я останавливаюсь только тогда, когда они уже совсем не могут дышать. Я проверяю, сколько каждая из них выдержит…

22

Пятница

Это единственный выходной день на неделе. Улицы пусты. Кажется, город усыпили. Лихорадочный ритм будних дней уступил место неторопливому течению времени. Кажется, что даже велосипеды едут медленнее, чем обычно.

Я люблю пятницу, потому что только в этот день в городе можно услышать звуки природы. Пение малиновки вместо автомобильных сигналов. Шум ветра вместо криков уличных продавцов, предлагающих мороженое летом и газировку зимой. Это один из тех редких дней, когда можно себе позволить легкую рассеянность. Переходя дорогу, например. В пятницу шанс выжить увеличивается в сотни раз. А в остальном это обычный день. Мама отправляет нас на улицу, что бы мы дома не маялись от безделья. Она разделила Кабул на кварталы: у каждого из нас своя территория. Несколько месяцев назад моим участком была Чикен-стрит. Но там много мужчин, учитывая мой возраст, мама решила отправить меня в другой квартал. Я передала эстафету своему младшему брату Билалу. Теперь моя территория — это лицей Амани. В этом квартале иностранцев больше всего по пятницам. Я продаю разноцветные шали с блестками. Иностранцы любят, когда у них целый набор платков, подходящих по цвету к разной одежде. Это единственное, чем они могут пощеголять здесь. Я покупаю платки на базаре по 100 афгани, а продаю — по 250. Иногда дороже, когда чувствую, что можно воспользоваться ситуацией. Я не люблю попрошайничать. Но когда меня начинают жалеть, когда на меня смотрят искренне и доброжелательно, меня уже не мучит совесть, и я смело говорю цену. Это святое правило: я никогда не пользуюсь своим положением маленькой нищенки. Билал продает календари. Он ласково окликает прохожих на улице. Билал из таких людей, у которых все на лице написано. Он не умеет лгать, он добряк. У него ни во взгляде, ни в жестах нет грубости, которой отличаются уличные дети. Билал никогда не жалуется. Он действует. Уже в восемь лет ему стало понятно, что он основное звено нашей семейной цепи. Два доллара, которые он зарабатывает, — это наш ужин. Он каждый день идет работать на улицу с особым задором. Мне нравится это слово «задор». В нем есть какая-то ритмичность. Именно поэтому задор никому не даст сидеть на месте. Но задор моего братца для меня — как удар в живот. В восемь лет у него могли бы быть другие радости, другие цели, он мог бы думать не только о том, что нужно кормить семью. Каждый день я отвожу его к Бамиан-Гэллери, где продают деревянную мебель, которая пахнет еще свежей патиной. Этот запах смешивается с запахом бензина, на котором работают маленькие генераторы возле каждого магазина. Когда заходит покупатель, продавец включает генератор, который с шумом производит несколько ватт электроэнергии. Мне нравится владелец Бамиан-Гэллери. Он говорит по-английски и знает несколько слов по-французски. Мы говорим друг другу: «Бонжур!» с удовольствием и чувством собственного превосходства оттого, что нас никто вокруг не понимает. Возле Бамиан-Гэллери Билал встречается с Ахмедом, ему тоже восемь лет. Мне нравится Ахмед. У него огромные сияющие глаза во все лицо — голубые или зеленые — это зависит от света. Густые черные ресницы делают его взгляд еще более выразительным. Они такие длинные, что отбрасывают тени на щеки. Ахмед продает «Kabul Weekly», одну из трех независимых газет на английском, дари и пушту. Он работает, чтобы помочь отцу оплатить лечение матери, которой необходим диализ. Конечно, в Афганистане диализ не делают. Для этого нужно ехать в Пакистан. Живущие в Кабуле французы называют Билала и Ахмеда «парижскими мальчишками», потому что они со своими реваншистскими лицами, неожиданными насмешками и колкими остротами похожи на двух Гаврошей. Когда Билал с Ахмедом, я за него спокойна. Я знаю, что мои друзья Энайатуллах и Мухаммед краем глаза присматривают за ними.