Книга Там, где нас есть - Борис Мещеряков

Вот прочитал написанное — и выходит, что не так уж мне не повезло, наоборот, все было интересно и чудесно. Это потому, что я не упоминаю, с каким скрипом шло мое в музыкальной школе учение по всем остальным предметам, кроме специальности, в какой разрез с моим просыпающимся интересом к девушкам и занятиям тогда туризмом все это шло. Как уже рассказывал, не бросал я школу исключительно из упрямства и в память деда, который упрямство это втихую поощрял, понимая, что, выйдет из меня чего в музыке или нет, завсегда человеку полезно умение тащить на себе добровольно взваленное и не стонать.

Ну, во всяком случае, в этом я получил хорошую подготовку, поскольку за трубу по окончании школы я держался, может быть, еще год, не более. Времена пришли иные, иные заморочки, иная компания. Да и мои обязательства, как я считал, выполнены, и дальше я могу быть свободным.

Рассказав об этом, я освобождаю себя от них навсегда. От своих медных труб.

Таков печальный итог.

П. С.

Ах да! Забыл же мораль. Ребята, если случилась возможность, без слуха там уродились или еще какая радость, например прием закончился и вы опоздали, не лезьте на эти галеры и детям отсоветуйте. Если они из музыкалки не вылезают, не радуйтесь, а если не хотят туда ходить, не расстраивайтесь. Это действительно нелегкая жизнь только в одной плоскости, это действительно специальный вид повернутости на башку, и это в самом деле много трудной работы. Музыканты, как и все, могут быть большими засранцами, но, если они делают музыку, им можно многое простить.

Дайте музыкантам играть, ведь жизнь коротка, а музыка прекрасна.

Трогай, сынок!

Отъезд в пионерлагерь моего детства происходил где-нибудь поблизости от шефствующего предприятия, куда удобно было подгонять заводские автобусы, рано утром уже сделавшие ходку по подвозке работников. Отъезд в пионерлагерь «Кировец» завода синтетического каучука им. С. М. Кирова происходил на широкой площадке Дворца культуры завода. Не культуры завода, а заводской в смысле Дворец культуры. Естественно, в этой суете и неразберихе должна была присутствовать атмосфера праздника, и призван ее был создать убывающий в пионерлагерь же детский оркестр ДК. Я это рассказываю для своих юных читателей, не переживших лично тех чудных времен и о пионерском детстве имеющих смутное представление.

В общем, площадка перед ДК завода имени Кирова, на ней дети и их родители с чемоданами и рюкзаками, автобусы, водители, организаторы всякие с матюгальниками. Все это дело кипит и роится, а сопровождает это нервное веселье польками и маршами духовой оркестр.

Пионерам подавали желтые «Икарусы», а оркестр, проиграв прощальный марш и проводив их длинный караван, грузился в неопределенного цвета колымагу, которую, как правило, пилотировал какой-нибудь юнец только что из армии, коему порядочную технику еще не доверили. Михал Иваныч Кораблев, в народе Михалыч, руководитель взрослого и детского духовых оркестров ДК им. Кирова, садился в этот антикварный предмет, осмотрев орлиным взглядом из-под ладони опустевшую площадку и убедившись, что из его музыкантов никто не потерялся. Поднимаясь, он про себя пересчитывал по головам личный состав, не глядя на водителя, а лишь клал ему на плечо руку свою и степенно ронял: «Трогай, сынок». Затем он прочно усаживался на кондукторское кресло лицом к проходу и, прикрыв глаза, замолкал в изнеможении от исполненного как следует пассажа протокола.

Он это проделывал трижды за лето на протяжении лет к тому моменту примерно сорока, с перерывом на войну, и ритуал был отработан до рефлекса.

В этот раз, однако, автобусом правил такой же замшелый ветеран, как сам Михалыч. И на отеческое возложение ладони на плечо, сопровождаемое напутствием: «Трогай, сынок», — громко возмутился в духе: «…Какой я тебе на хрен сынок нашел сынка я сам дед и почище тебя дед…»

Михалыч с удивлением ревнителя этикета оглядел первого за долгие годы нарушителя протокола и с пару секунд молчал. А затем спросил, не опуская бровь:

— И какого ты года?

Водила буркнул:

— Ну девятьсот четвертого.

Михалыч опустил бровь и раздал:

— А я — девятьсот второго!

И без паузы, кротко:

— Трогай, сынок.

И сел. Где всегда. Лицом в проход. И прикрыл глаза. Как всегда.

Как заведено не со вчера, и отменят эту процедуру еще не сегодня.

Не юнцы какие-то.

Такие люди были.

Петух

Петух этот жутко нас всех раздражал. Мы были юные и голодные, недавние абитуриенты, а теперь студенты Техноложки. Считая себя опытными ездоками «в колхоз», запаслись сухарями и пряниками, но почему-то сухари и пряники не шли. Еды, в общем-то, хватало, и деревенская столовка была не из каких-нибудь особенно неудачных, но есть хотелось почти все время. Только сухарей и пряников почему-то не хотелось.

А тут этот петух. Ходит между фанерными домиками, орет в неположенное время, кур за собой водит. Да и вообще: это наша территория, не хрен тут ходить всяким петухам. Он был рыжий, с цветным хвостом, желтыми когтистыми лапами и кровавого цвета гребнем. Возможно, он считал, что это как раз его территория, и обдумывал хитрые планы избавления от чужаков. Такой вот конфликт интересов. Когда вроде никто никому не мешает, но глаза мозолит. Он был обречен. Человек все же царь природы.

Сначала мы пытались его ловить, заходя на него с разных сторон и совершая одновременные броски несколькими телами. Петух, дитя природы, оказался в этом деле проворней нас, несколько раз он пребольно клевался, и, когда Косте Раеву в одновременном броске кто-то засветил локтем не то коленом в глаз, решено было сменить тактику. Мы организовали петлю с приманкой. Накрошив и мелко наломав пресловутые сухари и пряники, мы их насыпали на бетонную плиту, зачем-то валявшуюся посреди фанерного от пола до потолка сезонного лагеря, и вокруг этого курьего пира разложили широкую петлю из суровой нитки, конец коей петли коварно прятался в траве и уходил в окно нашего домика, где за занавеской мы приплясывали от нетерпения.

Первой на приманку набрела свинья. Что за свинья и где она раньше шаталась, мы не знали. Какая-то незнакомая свинья, про нее еще будет сказано. Свинью мы отогнали веником, спрятались обратно в домик, и наш петух не замедлил появиться. Как ждал. В сопровождении целого табуна кур. Ага, сказали мы себе, а Костя Раев задумчиво потрогал синяк вокруг пострадавшего глаза.

Петух смело и даже гордо вошел в центр круга из обломков сухарей и пряников, осмотрелся, проорал победно и сделал курам приглашающее движение корпусом. Типа, гуляй, девки, поляна накрыта. Куры суетливо и деловито посеменили угощаться, а мы покрылись по́том и даже дышать забыли от усердия. Вот, наверное, что чувствует охотник-пигмей, готовящийся заарканить огромного серого слона в душных африканских джунглях. Петух нам казался огромным, он заслонял черные стволы лип, аллею с агитационными плакатами, небо и солнце заслонял он своим огненно-рыжим телом. Голос его казался трубным и всеохватным, гребень казался особенно кровавым, а глаза его — особенно безумными. Он был размером во весь мир. И петля затянулась.