Книга Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев

По вип-пассажирам не было видно, что они вип. Так же топтались возле трапа — допотопного, нижней, автомобильной, частью похожего на картинки в старинной книжке про Незнайку… Кто-то с шиком отшвырнул сигарету: ветер погнал ее под колесищи. Все-таки элита бывает только тогда, когда есть чернь. А когда в салоне все — бизнес-класс… Наверху только стюардесса, у люка, с корешками талонов, пронятая всеми высокими ветрами, мудрая. Поднимались малыми партиями. Прежде чем шагнуть в низкий ковролиновый мирок, Паша хлопнул ладонью по мокрому железу, как по плечу: не подведи.

Ничего же плохого не может с ними случиться? Стоп, неужели он сам поверит во все эти заклинания…

Их с Игорем посадили в самом конце салона, отделив от остального человечества пятью или шестью рядами спинок, полубеззубыми. Когда они уже катили по рулежной дорожке, стюардесса на фоне шторок виртуозно дирижировала самолетом, то есть размахивала кислородной маской, ни к чему не присоединенной.

— А какие рассказы ты везешь в Москву? — спросил вдруг Паша с участием, завозившись в ремнях. Лайнер уже круто брал вверх, так, что вздыбились шторки, резал под углом пространство над перекошенными лесами, и хотелось упереться взглядом в переднюю спинку, не думая ни о чем.

В местной газете рассказ Игоря впервые напечатали, когда автор пошел класс в десятый и стояла сухая багровая осень. Писателя ждала немеркнущая слава. Газетный лист повесили на стенде у школьной библиотеки. Отзывы одноклассниц Игорь втайне записывал. На шутливые разводы одноклассников — поддался, выкатив с гонорара крепкого пива — «обмывать». (Тайной оставался факт, что гонорар оказался меньше стоимости пива, и автор свои карманные добавлял.) Наконец, это повлияло даже на «профориентацию» (был такой дурацкий щит в вестибюле, полный постороннего). В журналистику Игоря запнули прямо с урока физкультуры.

Ненавистный физрук предложил: раз уж Игорь печатается — разместить в газете заметку о каких-то успехах школьной команды в городских соревнованиях (с подтекстом: чем на глупости место печатное тратить…). Негласно это означало послабления в физ-ре, по которой пожизненно маячило твердое «три» и потоки глумлений типа «жиртрест». В позоре мелочных обид шагал Игорь в редакцию, снова и снова.

Физрука он презирал всей душой. Тот же воодушевлялся. В эпоху информационных войн физрук взял за привычку во время баскетбола подсаживаться к одинокому Игорю (освобождение от подвижных игр!) и обсуждать скандальные передачи Сергея Доренко. Вернее, пересказывать свои впечатления, скудные, все переломанные без мата. Например, он садился рядом, разящий потом и чесноком, и говорил: а че-то я вчера смотрел Доренко, задремал («пьяный был», — проносилось у Игоря), проснулся — а на экране ничего, помехи. И Игорь брезгливо разъяснял известный уже всему городу факт, что вчера губернатор распорядился срочно оборвать трансляцию… Физрук шумно радовался, в ключе: «а я-то проснулся, а на экране нет ниче!» Игорь презрительно улыбался. А потом шагал, ледяной, с распаренными всеми в раздевалку.

Такие сложные дороги вели Игоря в журналистику и литературу.

Они оказались тем более извилисты, что Игорь скандально провалил поступление на филфак. Полгода он занимался аж с завкафедрой, прогорклым профессором, отношения с которым особо не сложились. (Газетные листы с рассказами, горделиво принесенные в первый же день, тот читал оглушительно холодно.) Затем был с позором изгнан с экзамена, пойманный на шпаргалке, и удалялся с мертвой улыбкой, как Остап Бендер с аукциона, а прогорклый профессор смотрел в окно. В панике успели перекинуть документы на некий социально-гуманитарный факультет, там еще принимали. Но это уже совсем другая история. Игорь ткнулся лбом в неохватную небесную тундру, ледяную, как стекло — да он и ткнулся в стекло. На высоте оно стало чуть арбузным по фактуре.

Когда долетели до ясной, безоблачной Москвы, то долго кружили над аэропортом, и то, что кружили, было понятно только по ослепительному утреннему солнцу. Оно — молодое и хищное — заглядывало в салон, как маньяк, то с одной, то с другой стороны и медленно ползало по замершим лицам. Все почему-то подавленно молчали, и Паша подумал, что, наверное, ужас аварийной посадки — это так.

Еще он подумал, что Шереметьево, наверное, болезненно напомнит октябрь, поездку с Наташей, Наташу. Боль не то чтобы заедала, но… Паша не столько, пожалуй, переживал, сколько знал, что переживает, что так должно быть. И, кстати, не напомнило. Они вообще попали в здание аэровокзала через другой терминал. Автобусы — и вовсе сверхъестественные, что твои марсианские корабли, столько «наворотов»; и даже как-то оскорбляло, что эта техника обслуживает такие скучные, такие земные и вчерашние самолеты.

Не имея особого багажа, наша пара очень быстро все прошла и набилась в «газель», в которой все очень смиренно готовились к химкинским пробкам.

— Я на семинарах до вечера, — деловито командовал Павел. — Ты пока съезди в центр, погуляй, что ли.

Он готов был «завещать» свои обычные маршруты, Тверскую — чудовищные кораллы фасадов, заросшие мемориальными досками, набережную Москвы-реки… Своих ведь у Игоря быть не могло.

— У меня ведь дела, ты забыл?! — почти возмутился Игорь и раскрыл толстенькую папку, весь полет по ней долбил пальцами. Паша не сдержал улыбки, так наивно выглядел этот «географический наборчик», который Игорь достал: календарик с картой метро, вырезки из журналов с адресами-телефонами редакций. «Отпечатано в типографии «Известий Совета народных депутатов СССР»». Браво.

— Журналы-то старенькие?

— Ну какие были.

— А ты не думал, что они могли, например, переехать, закрыться?

— Черт, — Игорь всерьез растерялся. — Надо было хоть в инете проверить… Ну в крайнем случае, есть же интернет-кафе?..

Он и правда рванул, рискнул вслепую, просто зная, что какая-то «высшая лига» должна быть в природе, должна была остаться. Все обвалилось в тартарары с тех пор, как родители Игоря, как и всякие порядочные перестроечные интеллигенты, выписывали «Новый мир» и «Знамя». Теперь неизвестно, осталось ли что-нибудь где-нибудь вообще. Это как в голливудских триллерах, после глобальной катастрофы, летит ли самолет, плывет ли катер, вокруг чернота, никого на радарах, и герой за штурвалом уже не очень верит, что найдет живых. Так и Игорь, так и все, кто начинал в провинции на рубеже веков. Игорь распечатал свое лучшее и собрал в папку, чтобы прорываться — неизвестно куда.

На Пашу Москва обрушилась головной болью — то ли от бессонной ночи, то ли от турбин и одиннадцати тысяч метров, то ли от утреннего пива. Он проглотил что-то в первой встречной сомнительной аптеке, но было непонятно: помогло, нет. Свинец в башке оставался. Паша обреченно шагнул на эскалатор, под бесконечно махровый низ какого-то ордена из мозаики, тоскуя, что битый час придется болтаться в грохочущих тоннелях, с головой-то. Он пытался отвлечь себя, цеплялся за все вокруг.

Вот у подножия эскалатора, в своем скворечнике, дежурная — служивая старушка — говорит в телефонную трубку, черную, эбонитовую, годов сороковых, с грубым шнуром. Как странно, что эти аппараты не меняют, и как прекрасно, что не меняют. Можно представить, что дежурная говорит с сороковыми годами. А когда по телику показывают Путина или остальных, то столы уставлены белыми дисковыми телефонами семидесятых. (На очень редкие вопросы журналистов про них отвечают про «современную электронную начинку».) Прекрасно тоже.