Книга Солдат всегда солдат. Хроника страсти - Форд Мэдокс

Возвращаюсь к нашей экскурсии в М., эта культурная акция оказалась куда более серьезной, чем все предыдущие, настоящим «парадом планет». Дело в том, что Флоренс решила затмить соперницу и просветить нас всех раз и навсегда, воспользовавшись тем, что в архивах прусского замка хранится один редкий и ценный документ. Ее не на шутку задевало, что ей никак не удавалось посрамить Леонору на культурном поприще. Не берусь судить, в чем именно Леонора была сильна как знаток, а в чем нет, только у Флоренс никак не получалось обойти ее. Та всегда оказывалась чуть впереди. Не знаю, как англичанке это удавалось, но она неизменно производила впечатление человека образованного, тогда как бедняжка Флоренс казалась ученицей, только что затвердившей урок. Мне трудно объяснить эту разницу. Она на уровне физиологии. Видели когда-нибудь, как борзая выскакивает на поле вслед за гончей? Мчатся рядом, голова к голове, и вдруг борзая возьми беззлобно огрызнись на гончую. А той и след простыл. Никто и не заметил, как она убыстрила бег, растянула прыжок. Да куда там — она уже за двести миль от нашей борзой, напряженно вытянувшей морду. Так и Флоренс с Леонорой в вопросах культуры.

Но на этот раз, говорил мне внутренний голос, все будет по-другому. Стала бы Флоренс за несколько дней до нашей поездки штудировать «Историю папства» Ранке, «Возрождение» Саймондса, «Возвышение Нидерландской Республики» Мотли и «Застольные беседы» Лютера?[39]

Поначалу наша маленькая экспедиция была мне только в радость. Потом, правда, наступила развязка, но это потом. А в начале все шло замечательно. Я люблю путешествовать днем; поезд идет ровно, мерно, о комфорте и говорить нечего — немецкие поезда лучшие в мире! Я смотрю на зеленый пейзаж сквозь прозрачное стекло огромного окна вагона. Пейзаж, конечно, не сплошь зеленый. В ярких лучах солнца земля за окном кажется полосатой; кроваво-красной, лиловой, снова алой, зеленой, опять красной. Спины быков, пасущихся на оставленных под паром землях, отливают то темной охрой, то иссиня-лиловым. Крестьяне, как сороки, — в черно-белом. Кругом стаи всамделишных сорок. А вот мелькнуло поле, утыканное аккуратно подвязанными снопами, — на солнце они серо-зеленого цвета, в тени лиловые, — мелькнули фигурки крестьянок в алых платьях с изумрудно-зелеными лентами, лиловых юбках, белых кофтах, черных бархатных фартучках, — мелькнули и скрылись. Все равно нельзя отделаться от впечатления, будто плывешь среди сплошь зеленых лугов, сбегающих по обеим сторонам к еловому лесу, чернеющему вдалеке, и дальше к базальтовым скалам, и дальше — в леса, в леса… А вот и речка с берегами, поросшими медуницей, и пасущийся на травке скот. Ну да, именно тогда я увидел, как большая бурая корова подвела рога под брюхо другой корове, в черно-белых пятнах, да как наддаст, да и бросит свою товарку в речку, на мелководье. То-то смеху! Но никто не заметил, как я расхохотался: все внимательно слушали рассказ Флоренс. Признаться, я обрадовался этому обстоятельству: слава богу, можно ослабить напряжение, снять, так сказать, караул. Флоренс была явно вне опасности — хотя бы в эту минуту, — ведь она так оживленно рассказывала о Людвиге Храбром (по-моему, его звали именно так, впрочем, я не историк, могу ошибаться), да-да, о Людвиге Храбром из Гессена, пожелавшем иметь сразу трех жен и покровительствовавшем самому Лютеру, — по-моему, так! У меня точно камень с души спал, когда я увидел, что могу ослабить неусыпное бдение, благо у бедняжки не было повода для перевозбуждения или учащенного сердцебиения. У меня отлегло, и я от души расхохотался, глядя на корову в речке. Потом весь остаток дня то и дело вспоминал со смехом эту сцену. Действительно, смешно, — черно-белая корова барахтается на спине посреди лужи. Меньше всего можно ожидать такого от буренки.

Наверное, я не прав и нужно было пожалеть бедную скотину. Но я не мог иначе — я радовался жизни. Наслаждался на полную катушку. За окном мелькали живописные городки с островерхими крышами замков, церквами с двумя шпилями… Я забылся от наслаждения. Город за окном купался в лучах солнца: повсюду плыли разноцветные блики — от оконных стекол; золоченых вывесок аптек; от металлических блях на рюкзаках студентов, поднимающихся по тропинке в горы; от блестящих шлемов военных в белых полотняных галифе, марширующих на плацу, как смешные оловянные солдатики. Все радовало глаз — даже огромный, помпезный, в прусском стиле вокзал с лепниной, крашенной под бронзу, и настенным панно, изображавшим крестьян, цветы и коров. Слышать, до чего бойко торгуется Флоренс с извозчиком, восседавшим на козлах видавших виды дрожек, в которые запряжены две тощие лошаденки, и то было приятно. Конечно, я бы договорился быстрее: ведь я говорю по-немецки много правильнее, чем она, мне только мешает акцент — смесь пенсильванского с немецким, который я приобрел еще в раннем детстве. Впрочем, суть не в этом. Главное, мы сторговались, и за шесть марок без всяких чаевых нас торжественно доставили к самому замку. С той же торжественностью нас провели по залам музея и показали нам каминные решетки, старинный хрусталь, средневековые мечи и орудия пыток времен инквизиции. Мы даже поднялись по узкой винтовой лестнице и осмотрели рыцарский зал, огромную, увешанную картинами парадную приемную, где великий деятель Реформации впервые встретился со своими друзьями, пользуясь покровительством вельможи, у которого было сразу три жены, и заключил союз с другим вельможей, у которого поочередно было шесть жен (эти факты сами по себе меня мало интересуют, я упоминаю их потому, что они связаны с рассказом). Потом нам показали часовни, гостиные для музыкальных вечеров. И так мы забрались на самый верх и очутились в просторных старинных покоях. Из-за наглухо закрытых ставней там царил полумрак и было душно — возможно, еще и оттого, что вся комната была заставлена печатными станками. Флоренс пришла в необычайное волнение. Она потребовала от усталого, скучающего смотрителя распахнуть ставни, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Флоренс победно сообщила, что в этой спальной ночевал сам Лютер в ту памятную встречу и что там, куда сейчас падают солнечные лучи, стояла его кровать. На самом деле, я уверен, что она ошиблась, — скорее всего, опасаясь преследований, Лютер остановился в замке всего на час-другой перекусить и отдохнуть с дороги. Но она, конечно, была права в том смысле, что если бы Лютер решил заночевать в замке, то, безусловно, ему отвели бы именно эти покои. Тут Флоренс отбежала к окну и распахнула еще одни ставни, несмотря на негодующие возгласы смотрителя. Потом она устремилась к огромной стеклянной витрине.

«Смотрите, вот он», — воскликнула она, и голос ее зазвенел ликующе, победно и неустрашимо. Она указывала на какой-то невзрачный клочок бумаги под стеклом. Листок был наполовину заполнен карандашными пометками, вроде тех, что мы делаем, подсчитывая, сколько потратили за день. Бог с ним, с листком, — я радовался, видя мою Флоренс такой ликующей и гордой. Капитан Эшбернам подошел поближе и, положив ладони на витрину, нагнулся, пытаясь разобрать, что написано на листке. «Вот он, — повторила Флоренс, — тот самый Лютеров Протест». И дальше без запинки, хорошо рассчитанным жестом режиссера, заранее продумавшего мизансцену: «Разве вы не знаете, почему мы зовемся протестантами? От слова „протест“ — они ведь тогда составили протест. Его оригинал перед вами — да-да, этот карандашный набросок. Обратите внимание на подписи Мартина Лютера, Мартина Буцера, Цвингли, Людвига Храброго…»