Книга Смутное время. Марина Мнишек - Нина Молева

Верно, что одна. Без отца-матери сиротами нищими осталися. Деревенька отеческая, костромская, с гулькин нос: ни одеться, ни прокормиться. Половина дядюшкина, а всего-то семь дворов. В котором бобыль ютится, в котором семья бездетная век доживает. Не разживешься!

Дядюшка Годунов Дмитрий Иванович рассчитал, чем делиться с племянниками-голодранцами, лучше обоих на государев харч пристроить. Расчет куда проще! К тому же в теремах разведчики родственные никому не мешали. Теремная служба на них одних и держится.

Наставление дал: никто за вас думать не станет. На меня особо не полагайтесь. Сами думайте, как кому угодить, как недругов не наживать. От сплеток хоронитесь. Их, ни Боже мой, не распускайте. Язык за зубами держите, а все примечайте, мне докладывайте. Может так случиться, каждое словечко пригодится, золотым окажется.

Дядюшка уж как исхитрился, чтоб после смерти Наумова Постельничий приказ получить. На вид — всего-то одними сторожами командовать. Постельными, комнатными, столовыми, водочными. Дворцовыми истопниками. Да еще всей прислугой. А на деле — вся жизнь государева в его руках. Ввечеру все покои дворцовые внутренние обойти, все караулы, что в теремах, а спать ложиться с государем. В одном покое. Для охраны.

Иначе где бы Аришке Годуновой царской невесткой стать! Незнатная. Нищая. Безземельная. Только что не прислужница в теремах — спасибо, в подружки царевне Анне Ивановне взяли, а та в одночасье и преставилася. Очень по ней покойный государь Иван Васильевич убивался. О сыновьях так не думал, как дочку хотел.

Господи, о чем это я? Было… Мало ли что было! Чем братец взял: твердить начал, будто Федор Иоаннович на уговоры боярские поддаться может. Жену бесплодную, хоть и любимую, отрешить. Да какую там любимую — привычную. Как мамка али нянька для дитяти.

Он и впрямь вроде задумываться начал. Все меньше людей узнавать. Хуже ему стало. Испугалась. Не так клобука черного, как ссылки и насилия всякого испугалася. После царских-то хором, шутка ли! Перед Крещением ни с того, ни с сего спросил: не лучше ли тебе, Аринушка, в обитель убраться. Покой там. Благолепие. Сердце так и зашлось: а ты, говорю, государь? А я — царь, отвечает. Мне никак нельзя. Тебе одной можно.

Братец, как рассказала, вскинулся: не к добру! Как бы времени не упустить. Вот когда жалеть-то станем. Вот когда локти кусать. На злом Белом озере, в тамошних кельях-темницах. Думаешь, Арина Федоровна, помилуют? Думаешь, богатств наших не лишат, злыдни проклятые? Как волки голодные кругом расселися: ждут — не дождутся.

Никак ворох в прихожей… Шаги, нет ли… Не иначе Борис Федорович: его привычка — ровно кот крадется… Так и есть.

— Ты, Борис Федорович? Спозаранку собрался.

— Какой сон, государыня-сестрица. Письма прелестные в городах объявилися. Час от часу множатся.

— Письма? Какие такие письма?

— От Дмитрия Ивановича. Царевича. Чтобы ждали вскорости.

— Да кто ж им поверит! Поди, прах один от царевича остался. Все видели.

— Ишь ты, видели! А кто? Кто видел-то?

— Ну, бояре, полагать надо. Шуйский Василий. Друг твой закадычный Андрей Клешнин. Кого ты еще по Углическому делу посылал?

— Друг! Об Андрее что толковать. Мне — друг, Григорию Нагому — зять. Какая сторона перевесит? А Васька Шуйский сколько уже раз показания свои менял. Сказать не успеет и уж отрекается, змий проклятый!

— Да о чем ты, Борис Федорович? Нешто в кончину царевичеву верить перестал? Окстись, братец!

— Перестал, говоришь. А вот верил ли когда, о том не спросишь.

— Не верил?! Так чего ж казнились все? Нешто не было мальчонки убитого? Не было?

— Был. Мальчонка. А вот царевич ли…

— А как же мать царевичева — царица Марья? Не она, что ли, у мальчонки замертво лежала? Сам говорил, няньку едва от горя да ярости не задушила? Казнить всех велела? Не за то ли постригом поплатилася?

— Постриг — другое. Нельзя было царицу вдовую без присмотра строжайшего оставлять. От двора ее собственного не отрешить. Нагие — они отчаянные. Сродственников да дружков быстро бы собрали, невесть до чего додумались.

— Сказать хочешь, сына родного не признала? Над чужим покойничком обеспамятела? Куда же тогда царевича спрятала-подевала?

— Не говорил я тебе, государыня-сестрица. Тревожить не хотел. Не видела она его толком, не видела! Весь в крови мальчонка был. Марья Федоровна как обмерла, так в себя только после похорон пришла. А может, и сговор у них был. У Нагих-то. Выкрасть да спрятать до поры до времени царевича решили. За живот его опасалися.

— Господи, помилуй, несусветица какая! Не захворал ли ты, братец, в одночасье — до такого додуматься!

— Я-то? А Кудеяра-атамана помнишь, государыня-сестрица? То же несусветица, скажешь? А с чего бы царь Иван Васильевич Грозный всю-то жизнь свою его искал? По первому слуху дьяков довереннейших на розыск посылал? Сам потом допрашивал?

— То Грозный…

— Вон как! Я тебе напомню. Первую свою супругу Соломонию, из Сабуровых отец его, великий князь Московский Василий Иванович, от себя отрешить задумал. За бесплодие будто бы. Под клобук черный упрятать велел. Ан понесла в те поры великая княгиня Соломония Юрьевна. В теремах известно стало. Только не нужна уже была ни жена постылая, ни младенец нерожденный. Беременную и постригли.

— Ох, страх какой! Сказывали, билась больно великая княгиня. Криком в храме кричала. Куколь весь истоптала. Любимец царский, боярин Шигоня, плетью ее хлестал. При всем клире. В нашем московском, монастыре Рождественском…

— Полно тебе, государыня-сестрица, сердце тревожить. Не о том речь. Слух пошел — родила Соломония Юрьевна. Мальчика. Георгием нарекли. Родным отдала в тайности. А в обители Покровской, что в Суздале, похороны устроили. Куклу, слышь, Арина Федоровна, куклу отпели да земле предали!

— Грех ведь…

— Грех не грех, а вырос Георгий. Кудеяром-атаманом стал. Разбойником. Народ его от царского гнева да расправы скрывал. Или не было никакого Кудеяра… Как докажешь?..

* * *

На Английском подворье в Москве суета. Что ни час кто из слуг в Кремль бежит — у теремов потолочься, от дьяков на Ивановской площади новости разузнать. Толки по Москве разные идут. Торг тоже что твое толковище народное — всем до всего дело, всяк свой суд высказать торопится. Купцам иноземным не то что благоволят, а так — вроде в расчет не принимают. Язык русский без толмача, известно, не всяк одолеть да уразуметь может. Вот и дают себе волю. Того не знают, что на Москве английские гости самые к Борису Годунову расположенные. Во всем помочь готовые. При случае и упредить, если опасность какая им известна станет.

Уж на что покойный царь Иван Грозный к англичанам благоволил — не ко времени в первый раз до Московии добрались, а все с честью принять и обиходить велел. Сына-первенца только-только лишился. Из Казанского похода воротился. Оценил, что из Лондона сэр Хью Уиллоуби и главный кормчий Ричард Ченслер в экспедицию три корабля увели, на них моряков одних сто шестнадцать человек, купцов лондонских — одиннадцать, а до устья Северной Двины один корабль капитана Ченслера добрался. Подошел к Николо-Корецкому монастырю в конце августа 1553 года, а разрешение в Москву приехать только к концу ноября пришло. Да и тут без хитрости не обошлось: капитан себя ни много ни мало за посла короля Эдуарда выдал. Сразу уразумел: ради купчишки воевода себя трудить, гонца в столицу посылать нипочем не станет. Король — дело другое!