Книга Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

Неизвестно, как все это представляла себе Катарина, но, ва всяком случае, не так, как это случилось, когда она вдруг оказалась со своей сумкой среди множества людей – крестьян в широкополых шляпах, горожан в бархате, людей, хорошо знакомых с крайней бедностью и живших в изобилии, чахоточных, покрытых коростой и толстых, краснощеких рож – все это было здесь, человеческое здоровье и болезнь, повозки, крики, запах конского навоза и жарившегося на вертелах мяса, она очутилась посреди этой массы тел, стада, толпы, двигавшейся туда и сюда, топтавшейся по грязи, грузившей что-то на повозки; неизвестно, как представляла себе Катарина это странствие к Золотой раке, но, во всяком случае, при меньшей массе грязи и меньшем смраде, однако, как все дочери, не послушавшиеся предостережений своих отцов, она должна была на собственной шкуре испытать, что такое плохая погода, вонь, исходящая от людей и животных, и все же она была полна решимости идти вперед, хотя и не знала, куда ее в самом деле ведет жизнь и выведет ли из этой грязи к красоте, сияющей из далекого города с удивительным названием Кельморайн. Известно, что сказала бы ей сестра: что искала, то и нашла; известно, что сказал бы брат: ты всегда все хочешь сделать по-своему; и отец: вернись, Катарина, знаешь ведь, что сказала бы Нежа, есть еще время, вернись. Амалия смеется, ей все это нипочем, она радуется предстоящей дороге, охотно приходит на помощь. И Катарина тоже уже смеется, в обществе Амалии все легче. Амалия – добрая женщина, она и больным помогает, тем, которых вместе с их костылями и палками везут на телеге с высокими бортами. Каждый встречал подобную женщину, ее нетрудно себе представить: глаза у нее не синие и не черные, она не рыжеволоса и не обольстительна, волосы у нее пшеничные, немного вьются и разлетаются в стороны, голос глубокий, она не слишком толста и не слишком худа, она такая, что Катарина сразу же поняла: эта поможет. Амалия с задором взглянула на парней, затем обернулась к Катарине и сказала: не смотри, – будто это смотрела Катарина, а не она сама, – не смотри, Бог все видит, Бог все знает и грешить не позволяет.

На подводы складывали бочки и тюки, привязывая их крепкими веревками, погрузили большой крест с распятым Христом, который будут вносить в ворота немецких городов и в церкви к золотым алтарям – своего, словенского, деревянного Христа, сюда же складывали хоругви со своими старыми краинскими святыми, Приможем и Христофором, Севастьяном и Розалией, Рохом и Мартыном, балдахины и церковные одеяния, чаши и дароносицы, грузили орудия труда и кое-что из оружия – ружья и сабли, бочку вина, бочку пороха, узлы и мешки паломников, чтобы их не нужно было нести на себе, грубые ворсистые одеяла и свертки полотняных простыней, корм для лошадей и продовольствие для людей, мотки толстых веревок, с помощью которых, если понадобится, можно будет вытащить телегу из грязи, все это огромное множество людей было в движении, всех их с подробными сведениями переписывали, нужно было знать, кто идет в странствие и откуда он, всей этой массе надо быть есть, пить, спать, идти или ехать. Большинство шло пешком, кое-кто ехал верхом, ослабевшие и больные – на телегах. На двух подводах сидели люди с костылями, забинтованные, хромые и косоглазые, с вывихнутыми челюстями и покалеченными руками, безрукие и такие, у которых по бороде текли слюни; было это у них от рождения или вследствие какой-то болезни, но именно они лучше всех знали, зачем направляются в Кельморайн – чтобы в конце, самом конце своего кельморайнского и жизненного пути, сесть одесную от Бога.

Катарина бывала на многих ярмарках и на многих мессах, была в театре в Любляне и на пасхальных мистериях в Шкофье Локе, но такого еще не видывала. Может быть, потому что мистерии и «Юдифь» в театре она смотрела по-детски любопытными глазами и происходящее ее не касалось. То, что было здесь, стало вдруг частью ее жизни, все эти мужчины и женщины, здоровые, весело болтающие друг с другом и стонущие больные на подводах – все это вошло в ее жизнь, не было представлением, рядом с ней не было ни отца, ни сестры, ни Арона – никого, кроме Амалии, с которой она совсем недавно познакомилась и сейчас видит, как она беспечно шутит с молодыми возчиками и конюхами. С конюхами, которые треплют лошадей по широкому крупу и хлещут кнутом по своим сапогам. И вот, наконец, возчики крестят дорогу перед лошадьми, возчик первой подводы, взмахивая кнутом, делает в воздухе три больших креста, чтобы по ночам не подлезали коням под ноги какие-нибудь невидимые бесы и прочая нечисть, чтобы не случилось несчастья, если дорогу перебежит заяц или черная кошка, сотворили крестное знамение и над задней повозкой, чтобы с той стороны не явилась какая-нибудь злая тварь, осенили крестом и каждую телегу по отдельности, каждую лошадь и каждого мула, чтобы им не причинили вреда какие-нибудь немецкие колдуньи, чтобы сзади не заползли уховертки; все вручают себя заступничеству святого Христофора, смотрят на его изображение на церковной стене, чтобы никто из них в этот день не умер, все отдаются попечению доброго святого Христофора, чтобы он надежно вел их по дорогам и переносил через разлившиеся реки, как он перенес младенца Иисуса на картине, нарисованной на многих приходских церквах, так что каждый мог ежедневно видеть заступника, ибо увидевший святого Христофора в тот день не умрет, а это уже нечто такое, ради чего стоит всякий раз на него взглянуть; они вручают себя покровительству святого Валентина, и каждый в отдельности – своему святому; и вот огромная процессия странников двигается – идем, идем в Кельморайн.

Они вырвали из земли корни своих ног и двинулись в путь, тронулись с места колеса их повозок, копыта коней; они шли по земле, как в великом храме, между алтарей холмов и окон неба, среди цветущих полей и белоглавых гор, ноги – на земле, сердца – высоко в небесах, там, где в глубокой синеве в виде белых облаков плавали огромные существа, животные с длинными шеями, драконы, и где, вероятно, скрывалось вавилонское чудовище, словно ждущее, когда ему можно будет опуститься вниз и затеряться среди идущих людей, среди паломников, которые со своими повозками, хрупкими корабликами, поплыли в открытое и беспокойное море, но им не измерить его простор и небесную высь – им, беспокойным, заплутавшимся в туманных далях огромного континента.

6

Гром лошадиных копыт сотрясал мост над рекой. Стонали опоры, толстые доски прогибались под тяжестью лошадей и сидящих на них могучих ездоков. Через этот мост, через речушку в Каринтии, названия которой он не знал, с грохотом переправлялась австрийская воинская часть, следуя к северу, туда, где будет война, где уже шла война, где эти едущие поутру всадники вскоре столкнутся с опасной прусской конницей, пойдут в атаку против метких и страшных пушек и, наконец, глянут в глаза еще более страшной прусской пехоте. Симон Ловренц стоял у моста в рассветной мгле после бессонной ночи, после перехода через краинские и каринтийские холмы, ожидая, когда эти тяжелые утренние привидения с пестрыми стягами над головами, в шляпах с перьями на офицерах прогромыхают на другую сторону. Он склонил голову под тяжестью неожиданного воспоминания, ему не хотелось видеть никаких солдат, не хотелось больше думать ни о каких солдатах, которых он уже видел и вблизи, и вдали. Бандейранты, – все равно подумал он и почувствовал, как во рту собирается горечь, как желчь бессильного отчаяния поднимается из желудка, из печени, из какой-то болезненной области под ребрами, бандейранты, с топотом мчащиеся по краснозему равнины далекого континента, португальские всадники в своем безжалостном походе на миссионы, поправшие его жизнь, бандейранты, носители грабежей, убийств, бесстыдных насилий, растоптавшие красные земли и уничтожившие столетние труды ордена иезуитов.