Книга Мусульманский батальон - Эдуард Беляев

История вышучивала…

Штурм Зимнего дворца — это заданная и искусственно сотворенная историческая веха мнимой русской революции семнадцатого года. Якобы свергали правительство — а что еще им там было делать ночью, — послушное и не имеющее ничего против своего отстранения, героически разметав сотню теток с ружьями, у которых было больше тела, чем начальной военной подготовки. Разудало грабя царские палаты, по-пролетарски разживались. А так как неумытая корабельная матросня с такелажных суден и окопная солдатня — не ювелиры, то, по незнанию, сбивали с интерьеров позолоту и сдирали все, что блестит, — и лепнину, и предметы, покрытые бронзовой краской, и пеньюары, и поношенные штиблеты. И пьянились головокружительной свободой вседозволенности и сокрушения, доселе невиданного ими. Ими, пьяными хамами, вошедшими в удаль грабежа и в сладость прощаемого насилия, нескончаемой тризной затемнившие чистоту души каждого доброго человека. Фартовые были эти расхристанные охламоны при винтовках наперевес, понавешанных на неряшливые бушлаты и шинели. С лицами, которые по большей части выражали какую-то растерянную тупость. Каждый — никто, а вместе — они масса. Вломились толпами в большевистский бунт, неся впереди себя нетвердо заученные революционные фразы, гибельные по своему духу, которые только подчеркивали непонятность и неправдоподобность этой внезапной революционной сознательности и просто обнажали голос бунтарства. Улизнули походными колоннами и вразнобой из окопов, бросили родину-мать и отчизну свою на поругание австрийцам, венграм, немцам. Перелицевались в сельских апостолов-праведников и возроптали, что их, невежд, гнушаются и презирают как чернь-отродье.

В мирное время мы забываем, что мир кишит такими выродками; в мирное время они сидят по тюрьмам, по «желтым домам». Но вот наступает момент, когда «державный народ» торжествует. Двери тюрем и «психушек» раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия, и ватаги «борцов за светлое будущее», совершенно шальные от победы, самогонки и архискотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, наотмашь ломают двери домов в поисках врагов и оружия…

И Тадж-Бек — дворец президента Амина — осенят символом победоносного шествия и продолжения Саурской революции. Немало защитников будет положено, свергнут правительство, арестуют и перестреляют министров (а заодно и попавших под горячую руку их жен и детей), убьют Хафизуллу Амина, по-мафиозному, с контрольным выстрелом в череп, одним нажатием «курка» сместят его со всех ипостасей власти и — приступят к грабежу. Выметут все подчистую, вплоть до женского белья. Пожалуйста, не надо гнева и обвинений в мой адрес, хотя бы до поры, — я и об этом расскажу. Не хотелось мне копаться в грязном белье; считайте, что делаю это вынужденно, в порядке самозащиты.

История язвила…

Дикие воители из прошлого века, вырожденцы с приплюснутыми лбами — наемная немецкая и финская солдатня, и своя, балтийская, матросня — приглашенные всласть «поозорничать» в чужих пределах, искореняя власть, сразу же, на волне вседозволенности и стадного насыщения кровью, убьют двух генерал-губернаторов, семьдесят командиров кораблей, среди них и командира «Авроры» капитана первого ранга Никольского — выстрелом в спину.

Так и наши славные ребята, воители-патриоты. Добросовестно искоренят власть, перебив только в первую ночь в Кабуле и его предместьях — по очень приблизительным и тщательно скрываемым данным — около четырехсот человек, среди которых были женщины и дети, и глава государства Амин, расстрелянный выстрелами в упор.

История стебалась, словно плача…

Войска преодолевали треклятый перевал Саланг. Десантники Витебской дивизии получили первые нахлобучки из-за черт знает как установленных палаток, «голубые береты» в мужланских шапках, не выспавшиеся и не мывшиеся несколько недель, не обращали внимания на ленивую взбучку, но лейтенанты и капитаны, их командиры, дико огрызались: «Так в бой идем или палатки под линейку ставим?..» Наши славные «мусульмане», чистые и благодушные после бани, тоже бранились, но несильно: «Надо было прежде оружие смазать, готовясь к бою, а уж потом под душ нырять, готовясь чистым умирать». Офицеры-чекисты продолжали безропотно высиживать «золотые яйца» второго этапа Саурской революции. В скверно обжитых бункерах Баграма, в коих буквально еще вчера общим лежбищем располагались спецназовцы ГРУ, теперь ютились приживальщики: Бабрак Кармаль да его соратники, тайно доставленные накануне группой КГБ из Ташкента. 27 декабря пополудни (в час заседания Политбюро в Москве) Валентин Шергин — начальник отделения и старший группы охраны — позвал заместителя майора Юрия Изотова и предложил поприсутствовать на историческом событии. Сарказма не скрывал. Они вошли в капонир — за столом сидели все их подопечные во главе с Бабраком и что-то достаточно горячо обсуждали. Изотов вопросительно взглянул на переводчика. Тот прислушался к разговору, кивнул:

— Заседание Политбюро. Как у нас когда-то в семнадцатом перед решающим штурмом, распределяют обязанности: кому, куда идти в революции.

— И что решили?

— По-моему, Гулябзой и Сарвари — на дворец, Нур — на «Царандой», Ватанджар — на узел связи…

Этот сбор накоротке со временем обретет смысл эпохальной значимости, станет исторической приметой…

После окончания окопного заседания убыли в Кабул под охраной Сарвари, Гулябзой, Ватанджар, потом Нур. В капонире остались только Бабрак и Анахита. Стемнело. Истомились ожиданием, не находили себе места, не знали, куда подеваться. Было душно, нервозно, на душе — паскудно, а в голове — метельный чад. На дворе холодная ночь мутно обозначила пасмурный признак луны. Она, таинственный звездный пастырь, лишь изредка, на миг, выпрыгивавшая из-за туч, стылая и бестелая, освещала студеные дали, наряжая простор в печаль, в грусть-тоску и уныние. Анахита заметила и почувствовала это и что-то сказала о знамении. Разговор не клеился, каждый погрузился в себя, и никому не было дела до того, что там светит в дыму облаков. Хотелось скорейшей победы революции. Секундная стрелка на циферблате часов мерно отмеряла круги. Шестьдесят пульсирующих скачков стрелки — целая вечность, а вокруг тишина. Еще чуть-чуть, и она станет зловещей…

Тревожное нудное ожидание разорвалось вдруг уханьем и трескотней, отдаленной и одновременно близкой. Казалось, за пологом палатки бьют, бьют и бьют, раздалбливая капонир и враз убитую тишину и ночь. Анахита инстинктивно прижалась к Бабраку. Кармаль успокаивающе что-то зашептал ей на ухо. Шергин, отвернув взгляд от обоих, поправил оружие и внутренне изготовился. Вокруг гудело и полыхало, аэродром содрогался от взрывов. Шергин понимал — что-то пошло не так, как надо. Уж больно много шума, захват обернулся боем и грозил перерасти в настоящую битву. Долго-долго выясняли огнем отношения. Слишком долго. Наконец все снова стихло…

Снаружи послышались чьи-то шаги, и в капонир, весь в снежинках на небритых скулах, вбежал запыхавшийся офицер. Не пригласил, а приказал — к аппарату…

Глухая ночь входила в свои права. Считаные часы оставались до наступления нового дня — 28 декабря. Аэродром Баграм был погружен в непривычное затишье…