Книга Поцелуй богов - Адриан Антони Гилл

Память отдавала унижением. Мать радовалась и приходила в ужас от его университетских сожительниц и от того, каким беспутным стал ее сын. В выцветшем переднике, на пахнувшей хлоркой кухне она спрашивала, хорошо ли они прогулялись. А Эллен с ухмылкой отвечала: «Очень мило, миссис Дарт, Джон показал мне округу». Мать поминутно извинялась и все время повторяла: «Не эти бокалы… Не эти салфетки». И положила в туалет новый кусок «Империал ледер»[14]. А отец любую фразу начинал с рассуждений об университете жизни и цитировал Кеннета Кларка.

После сношений в «кортине» они проехали летом автостопом по Греции, и там Эллен заявила, что остается в Микенах, чтобы сношаться с еще большим удовольствием с австралийцем-фотографом, официантом-греком и двумя немками-лесбиянками.

— Ты симпатичный, но очень провинциальный, — сказала она, когда они делили содержимое своих рюкзаков. — Дело не только в сексе. Ты в нем как будто ничего, хотя и не особенный гигант. Но ты его боишься. Словно пришел на экзамен по траханью. Зубрила в койке. Я понимаю, что ты пытаешься избавиться от своих корней. Хочешь их вырвать и посадить, где побольше солнца. Но меня-то там нет.

Джон все это вспомнил, пока спускал штаны. Да, он и раньше сношался в машине, но никогда в едущей — несущейся по солнечному Глостерширу — с голой звездой, у которой такие великолепные груди.

Хеймд предусмотрительно поставил платиновый альбом Ли, чтобы ее взмывающий ввысь голос заглушал ее взмывающий ввысь голос. Все было просто фантастически, и не только потому, что сам секс доставил Джону колоссальное удовольствие. Джон как бы вставил лучшую картину в старую раму и вырвал саднящую занозу. Теперь если бы его кто-нибудь спросил: «Слушай, тебе приходилось сношаться в машине?», — он бы улыбнулся и ответил: «Ну как же — на ходу, в лимузине с шофером, с Ли Монтаной», а не «в гараже, в папиной „кортине“ со стервой, которая меня бросила».

— Прибудем на место через десять минут, — объявил Хеймд.

— Я нормально выгляжу? — поинтересовалась Ли, когда они свернули на узкую дорожку, а потом на еще более узкую фермерскую колею.

— Восхитительно. Свежетрахнутой.

— А волосы?

— Они трахнуты больше всего.

— Прекрасно. Это выражение подделать труднее всего. А оно мне особенно идет.

Машина остановилась у довольно большого, наполовину бревенчатого фермерского дома рядом с водяной мельницей. Перед ним на склоне раскинулся пышный длинный сад, в котором был установлен накрытый стол, а вокруг сидела, обложившись газетами, компания, которая выглядела очень по-блумзберийски[15]. От них отделился высокий мужчина и бросился навстречу через лужайку.

Ли поправила одежду.

— Расслабься и веди себя естественно. Ты мой приятель. Это важно, так что не напивайся, не задирай хозяина и не пинай уточек.

Хеймд распахнул дверцу, и Ли совершила выход под открытое небо.

— Ли Монтана! Как это замечательно! — Оливер Худ словно объявил номер в «Паллейдиуме»[16]. — Как славно, что вы приехали. — Беглое рукопожатие, похлопывание по плечу.

Джон, естественно, узнал Худа. Знаменитейший театральный импресарио. Он был enfant petulant[17]шестидесятых и выступал в тот год, который до сих пор называли золотым сезоном. Игривость и теперь звучала в его анонсах. Он перешел в Национальный театр, и там его живость померкла и посерела. Но критики, полагавшие, что имеют право судить, решили, что попытка в целом удалась. Потом он оставил театр и представил свету сахарно-слезливый мюзикл, который в основе своей состоял из живых картин с карнавальными эффектами под приспособленного к случаю Пуччини. Этот мюзикл и его распространившиеся по всему миру копии сделали Худа миллионером. Со своей чванливой высоты он снизошел на завоевание Голливуда. Однако Голливуд и не подумал пасть перед надменным, легкомысленно нетерпеливым театральным выскочкой. Худ произвел за собственный счет новую версию «Одиссея», в которой главного героя играл негр, а действие происходило на Юге шестидесятых. Он возвратился в Лондон, расставшись с третьей женой, но зато приобрел целый сонм проклинаемых врагов. Израненный, но более уравновешенный, он вернулся на подмостки в качестве импресарио, отрастил непременную бороду, подобрал жену из сценических див и вовсю трудился, чтобы заработать пэрство.

— Добро пожаловать. Познакомьтесь со всеми. Что мы можем сделать для вашего шофера? — Худ выговаривал слова так, как, по его мнению, их произносил бы Мольер.

— Обо мне не беспокойтесь, приятель. — В голосе Хеймда появились скачущие интонации английского рожка. — Я знаю здесь дальше по дороге небольшую забегаловку. Наберу там уйму всякой всячины. Когда потребуюсь, брякните мне, куколка. — Шофер прикоснулся пальцами к воображаемому козырьку.

— Итак, прошу внимания. Нет необходимости это говорить, но тем не менее позвольте мне представить Ли Монтану.

Блумзберийская компания подняла глаза, в которых отразилась разная степень скуки.

— Гилберт Фрэнк. Вы, вероятно, слышали о нем благодаря сенсационному сезону в старом Национальном театре.

Фрэнк оказался низкорослым актером с большущей головой, отличавшимся мягкой, симметричной привлекательностью. Большой нос заставлял публику верить, что он принадлежал к высшему классу.

— Моя жена Бетси и дочь Скай.

Они могли бы сойти за сестер. Скай выглядела старше и определенно проще — раскормленная девица с выпиравшим над тугими шортами животом, втиснутыми в узенький лиф отвисшими грудями, тонкими губами и полным отсутствием подбородка, будто вся нижняя часть лица подверглась уничтожающей эрозии. Бетси была тоненькой и имела жилистый гимнастический вид. Джон задумался, ради чего она тренировалась: чтобы выиграть повседневную схватку со временем, бег которого стремилась удержать, или чтобы удержать мужа? Она смотрела на Ли исподлобья, как боксер во время схватки на ринге, когда он вдруг понимает, что недооценил соперника.

— И Джон… о, простите… — Оливер виновато посмотрел на него.

— Дарт, — подсказала Ли.

— Естественно, Дарт. Присаживайтесь. Напитки сейчас подадут. Сту как раз смешивает «Пиммз»[18]. Надеюсь, подойдет вам обоим?

Через лужайку прошествовал мужчина, держа поднос со стаканами.

— А вот и Сту Табулех.

Он поставил поднос на стол.