Книга Я люблю время - О'Санчес

Ну, жди, парень, мелкой пакости… да и ждать-то не придется: еще на платформе у тебя – либо неоттираемая грязь на брюках окажется невесть откуда, либо «трубка» сама собой выскочит из футляра и чокнется об каменный пол, чтобы не звонить более никогда. Довелось мне однажды видеть, как такие же вот уродцы развлекались: целым гамузом пыхтели, старались пьяного прапорщика на рельсы подпихнуть – силенок не хватило им тогда, прапорщик хоть и в стельку был, а на рельсы не пожелал, уперся руками об воздух, подогнул неверные ноги, да и спать. Думаю, он и ментам не обрадовался, когда очнулся в обезьяннике (я успел увидеть, как его подбирают), а все лучше, чем напополам и нигде.

И нет мне, казалось бы, никакого дела до всего этого: по большому счету и людской род, и эти домжи да оседлые одинаково далеки от меня и близки друг к другу, но… Точно: окружили они того парня, за шнурки дергают, и вот уже пиво из открытой бутылки – у него на белой рубашке и штанах, тоже светлых, к мокрым пивным разводам явно восприимчивых. А они-то довольны, а они-то ликуют, распищались. И, главное, мало им, еще хотят пакостей добавить, благо парень для них все равно что слепой. Мне его не жалко, естественно, дебил как дебил, хоть аппендикс ему вырвите заживо, но как вы меня своим гнусевыми голосятами достали! И запах… Нет, для обычного мира ничем они не пахнут – ни серой, ни тиной, ни подобными глупостями, а вот магический «аромат» от них премерзкий. Это когда естество у них скособочивается, слабеет, теряет способность владеть самим собой, то как бы гнильца в них прорастает, душочек дает и понимающие его чуют.

И вот эти «неуловимые мстители» прыгают-галдят, а я подобрался поближе, стою, такой, будто бы из простых, – и на всех скоростях хвать одного за ухо, да приподнял повыше, да как налажу об пол со всей силы! Горжусь собой: все вышло мгновенно, единым «росчерком пера»!

Они, по-моему, даже и не поняли что к чему: только что прыгал выродец и верещал вместе со всеми, а теперь лежит кучка тряпья на полу и не шевелится. Как раз и поезд подошел, и я в него, ту-ту, граждане домжи, счастливо оставаться. Я бы мог одним заклинанием или вовсе без него навсегда вышибить дух из всей компании, комплексно… Однако, зачем? – Пусть себе воздух коптят, не санитар я дому сему, так, развлекся мимоходом. Приложил я того мерзавчика от души, но нечисть живуча – авось, через годик-другой-третий – оклемается. Если же нет – что мне с того? Не жалко. Зато представляю – сколько у них домыслов будет и разговоров: «как, что, откуда»? Но всего вернее – ничего сверхъестественного не произойдет: друг на друга будут коситься и подозревать, мелкопомойные интриги выстраивать для объяснения случившегося. Умишко у них ветреный, одноходовой: увидел – хвать! Поймал – грызи, бьют – беги! Они бы ведь и обобрали своего беспомощного «коллегу», да брать с него нечего, даже грязные тряпки-одежды – всего лишь фантом, в подражание людским обычаям.

А я тоже умница! Еще на эскалаторе точно знал, что поеду через «Сенную», но отвлекся на чепуху и сел совсем на другую ветку…

Так вот насчет домжей: мне их легче уничтожить, нежели подчинить, в этом их удивительное сходство с человеками. Любого из них заставлю пресмыкаться предо мною и служить мне, а всех в целом – все равно что вороньим граем подпоясываться. Нет с них толку ни малейшего, только докука, всегда в досаду – плюются ли они на тебя, или ботинки тебе лижут. Как люди, честное слово! В свое время я уже упоминал, как жрецы создавали в мою честь тотемы, культы… А потом меня же и пытались выпихнуть с постамента. И никакой лютостью подобные революционные позывы было не искоренить: проходит поколение, второе, третье – и опять подкоп снизу со стороны завистников и ниспровергателей… Где ваша память, спрашивается? Где ваш коллективный разум, который учится на роковых ошибках предшественников? Получается, что и нигде – отсутствует, типа. Не учатся, не помнят, не думают… Кто они и кто Я??? Не понимают, не хотят и не могут, прямо как те пчелы, которые воюют до последнего жала в последней пчелиной заднице. Конечно, человечеству никогда не стать Пятой стихией, но какова наглость! Опыт подобного рода не то чтобы настраивает на философские размышления, но реально позволяет делать открытия в области бессмертного бытия и околовсемогущества. Взять хотя бы меня и реальность. В животном мире, в естественной среде обитания, любая особь имеет некий «противовес», ограничитель, который не позволяет ей заполнить все пространство. Примером этому служат и волки-олени, и птицы-насекомые, и щуки-караси, и… так далее. А у меня этого ограничителя вроде бы и нет, но он есть. Во-первых – я сам, который, сознательно ограничивая собственные потребности и оперативные возможности, не желает уподобляться Гималаям и Атлантическому океану, с их неповоротливым масштабом и всеохватным равнодушием. Мне счастливее почувствовать себя чайкой, клюющей бутылку из-под кока-колы, нежели мировым океаном, едва ощущающим и туго осмысливающим, как в тебе и на тебе копошатся миллиарды биологических единичек. «Не хочу быть материком» – раз за разом говорю я сам себе и сам себя же ограничиваю «в размерах».

А если не противопоставлять, а перемежать одно другим? Так ведь я так и делаю, но – перемещаясь в ту же чайку – я как раз добровольно и резко ограничиваю возможности… Ну, возможности зрения, скажем, пищеварительного тракта, пользования предметами… В этом, пожалуй, есть своя прелесть, особенно если не слишком усердствовать в поисках простоты, но есть и опасность немалая. Всего лишь однажды, на полминуты, я побыл комаром. Вернулся только потому, что предусмотрел «реле» автоматического возврата. И ничего оттуда я не запомнил, только поиски тепла и еще чего-то невнятного, посреди непонятного нечто… А так бы я и не понял утраты и самой необходимости вернуться. «Не хочу быть комаром и инфузорией-туфелькой!» Попытка же раскатать свое сознание пошире, на весь материк или море – неминуемо швыряет тебя к границе небытия, ты уже все постиг и тебе… лень?… скучно?… неинтересно забираться в маленькую скорлупку чьего-то отдельного тела. На меня не угодишь, как говорится: много – плохо. Мало – еще того хуже. А в самый раз – это добровольное усекновение собственных возможностей. Парадокс? Нет – главный ограничитель. Вы можете назвать это боязнью смерти и будете правы. Смерть – это кирдык в юбке, полный и окончательный. Смерти нет для меня, но она есть. Такого не будет, чтобы она пришла ко мне, потрясая допотопной косой и сказала: «Все, милай, откоптился! Иди за мной и не забудь выключить за собой сознание. Конец фильма». Нет, не по косе я такой дешевке и не по зубам. Смерть моя придет незаметно, без возражений, но буквально исполняя мою волю. Захоти я стать, не поставив собственный «таймер» на возвращение в прежнюю ипостась, тою же Атлантикой – фиг когда я вернусь, потому что… Потому что… Потому что меня бы – вот этого вот – уже бы не было и некому было бы хотеть вернуться. А она ходит кругами, похохатывает: «Не-ет, – говорит, – голубчик, никуда ты от меня не денешься: сначала могущество, потом познание, потом еще познание для еще большего могущества, потом усовершенствование тела, потом усовершенствование мозга, потом постижение пределов собственного я, а потом ты или музыка сфер, вовеки веков, или популяция бабочек… на моей костлявой ладони…» Тварь такая!… Как будто мало я ее кормил, со своей длани, миллионы лет подряд.