Книга Страна клыков и когтей - Джон Маркс

Тут я поняла, что умираю с голоду. Внезапно я почувствовала, что мне ничего не грозит, и мне стало стыдно за глупый припадок страха. Да, именно так мне в тот момент показалось. У меня был припадок, как при болезни. Как только вернусь в Нью-Йорк, запишусь на прием к психотерапевту. И обязательно новый режим физкультуры: йога, здоровая пища, пробежки в парке.

Нет, конечно, я не пытаюсь найти объяснение или извинение такому невежеству. Для кого-то вроде Стима предостережения и знаки были бы очевидны. Он же в кино разбирается. И книгу десяток раз читал. Может ее даже процитировать. Но я не фанатка хоррора, никогда ничем подобным не интересовалась и уж никак не ожидала встретить повороты сюжета в собственной жизни. Более того, даже узнав, что поеду в Трансильванию, и, начитавшись достаточно, чтобы уловить аллюзию, даже после фильмов, которые велел мне посмотреть Стим, и книги, которую он дал мне прочесть, я никак не примеряла их события на себя. Книгу я начала и бросила по той же причине, по какой никогда не могла дочитать про эльфов и гоблинов. Я никогда не увлекалась «Нарнией», даже «Хоббитом» не болела. Я реалист. Я верю в то, что можно потрогать. Я всегда предпочитала хорошо сложенных мужчин, одежду от талантливых модельеров, пищу, приготовленную профессионалами, и вещи, которые можно купить за деньги. Назовите меня поверхностной, но это правда, и я никогда не испытывала потребности оправдываться. Исходя из логики, я полагала (и полагаю), что большинство людей похожи на меня. Почти все мы, даже неимущие, даже религиозные, даже те, кто придерживается самых странных верований, хотим от жизни самого лучшего. Мы хотим чувствовать мягкость кровати, а не острие клинка. И когда у нас рождаются дети (как скоро, надеюсь, они появятся у меня), мы хотим, чтобы они жили в комфорте, которым мы себя окружили. А потому, рассуждала я, каким бы странным, каким бы преступным ни был Торгу, он должен чувствовать то же самое.

Входя в стеклянные двери, я провела глупый тест, основанный на единственном достоверном факте, который почерпнула из хоррора и идиотской мистики. Я поискала зеркало и тут же его нашла. Оно тянулось во всю стену вестибюля. Я в ужасе застыла. Торгу ясно в нем отражался. К несчастью, и я тоже. Ничто в этом отеле не потрясло бы меня в этот момент больше, чем моя собственная физиономия. Я едва не расплакалась. Я не успела принять ванну, я не расчесала волосы, которые от ночной сырости начали завиваться, у меня тушь потекла, на одежде у меня иголки, блузка выбилась из брюк. А вот в отражении Торгу чувствовалась эксцентричная элегантность. Я разозлилась на себя за собственную неопрятность и на Стима с его смехотворными книжками. И решила снова превратиться в профессионала. Достав из кармана кольцо Роберта, я надела его на палец. Во мне нарастала решимость. Торгу даст мне интервью, наш сюжет получит «Эмми», и даже Локайеру придется похвалить меня на банкете по случаю вручения премии.

9

Я наспех привела себя в порядок: переоделась в туалете при вестибюле, умылась и чуть подкрасилась. Прическу уже не поправить, поэтому пришлось завязать волосы в узел. Нас ждал на удивление хороший обед: жареная курица с мамалыгой, какая-то разновидность поленты, салат из помидоров с огурцами и овечьим сыром. Торгу открыл вино из собственных подвалов, на сей раз французское, очень старое и, без сомнения, роскошное «Шато Марго» шестьдесят третьего года, и я почувствовала себя увереннее. Наконец-то он начал вести себя как могущественный и преуспевающий глава преступного синдиката. Разумеется, я заметила отсутствие прислуги, но решила, что из-за нашего позднего приезда и потребности Торгу в абсолютной конфиденциальности разговора, их отсутствие как раз логично. Прислуге приказали приготовить обед и отпустили спать.

В дань вежливости и небольшому флирту Торгу похвалил распятие Клемми. Мне оно показалось старым хламом, но Торгу, похоже, понравилось, поэтому я дала рассмотреть его получше. Он слегка расчувствовался.

— Какое бремя людских страданий стоит за этим символом. Вам это известно?

— Вы про испанскую инквизицию? Или про крестовые походы?

Он вздохнул.

— Я говорю про общую сумму невероятных мук и страшнейших преступлений, причиненных равно верующим и неверующим под сенью этой простой пиктограммы.

Господи помилуй, к чему он клонит?

— Вы хотите сказать, что у религий жестокая история?

Он помешкал, словно бы мои слова так же его озадачили, как его — меня.

— Вы правда не понимаете? Одни только гонения во времена римского императора Диоклетиана, его репрессии против первых христиан заполнили бы устье Дуная кровью. Полторы тысячи лет спустя Тридцатилетняя война заполнила бы море. Этого не выразить словами.

«Странное заявление, но типичное для этого лицедея, — подумала я. — Но его стоит запомнить как возможный вопрос в интервью. Указывают ли его рассуждения на вину, которую он испытывает за совершенные им убийства? Или я ударяюсь в мелодраму?»

После салата он спросил, хочу ли я посмотреть его коллекцию произведений искусства, и я ухватилась за шанс. И Тротта и Локайер особо подчеркивали, как важны для нашего ролика видимые проявления богатства, и Остин даже упомянул, что у него, вероятно, есть собрание шедевров, приобретенных сомнительным путем.

— Возьмите с собой пробу. — Он указал на вино. Я не стала поправлять неправильно выбранное слово.

Выйдя из пустого ресторана, мы миновали вестибюль и коридор, где Торгу, толкнув дверь слева, вошел первым. Едва я переступила порог, мне в нос ударила гнилостная вонь, точно от мусорного бака, слишком долго простоявшего на солнце. Торгу зажег свечи в канделябрах вдоль стен. И пока один за другим загорались огоньки, у меня возникло неприятное ощущение, будто я нахожусь на кладбище, которое превратили в свалку. Вонь усилилась. Она словно исходила от экспонатов. Конец галереи терялся во тьме. Между нами и стеной протянулись два подиума, возвышавшихся на пару футов над полом на квадратных гранитных колоннах. Подиумы щетинились коллекцией… хлама.

— Здесь покоится моя сила в старости, — объяснил Торгу. — Единственные предметы, которыми я поистине дорожу. Я не выхожу из дома, не прихватив несколько с собой.

— Впечатляющее собрание, — ответила я, не зная, что бы еще сказать.

— Да. Остальное пусть горит огнем. По мне, так можете сжечь землю и отравить воду.

Упоминание гари показалось мне вполне уместным. Многие здешние экспонаты были сожжены или как минимум спасены из огня. Тут были бетонные глыбы, возможно, когда-то служившие фундаментом; обломки крестов и икон, также опаленные; таблички, исчерканные буквами различных алфавитов: здесь собрались арабский, китайский, иврит и латынь, кириллица и египетские иероглифы, англосаксонские и финно-угорские руны, обрывки текстов на немецком и французском, и, вероятно, на румынском и венгерском — древний и мелкий мусор из всех руин, всех кладбищ мира. Тут были черепки горшков, конечности статуй, смятые блюда, покореженные столовые приборы, надгробия и, возможно, даже останки мумий — свертки тряпок и сероватых палочек. Но не все было старым. Я увидела (кто бы мог подумать!) сгоревший мотор и кусок электросхемы на стене — с подписями кириллицей. Тут была коллекция изуродованных пластмассовых кукол и другие современные экспонаты, но у меня не хватило духу приглядеться внимательней. Правду сказать, меня охватили отвращение и разочарование. Не на такое собрание искусства рассчитывал Остин Тротта, и я даже не знала, есть ли смысл его снимать. Увидят ли зрители нечто большее, нежели гору жутковатого хлама? От усиливающейся вони, похожей на запах при утечке газа, меня стало подташнивать. Мне необходимо было выбраться отсюда.