Книга Мы, народ... - Андрей Столяров

Главный вопрос, который перед ними стоял, это – что дальше? Пока что «крахмал», покоящийся на дне, сохранял прозрачную живую упругость. Ничто, кажется, не предвещало кристаллизации. С завидным постоянством образовывались в толще его лунки водоворотов, неизменно, каждые десять – пятнадцать часов, распускались, вырастая почти до поверхности, лунные пепельные «цветы». И вместе с тем было понятно, что до бесконечности так продолжаться не может. Как бы ни был сбалансирован данный цикл, обладающий, вероятно, неким потенциалом стабильности, как бы ни пытались они его поддержать, рано или поздно он себя исчерпает. Накопление флуктуаций, ничтожных микроскопических изменений, избежать которых нельзя, неизбежно сдвинет его в область распада. Это было лишь делом времени.

Горицвет придерживался сходного мнения. Согласно современным воззрениям, жизнь есть состояние устойчивого неравновесия. Каждое мгновение оно нарушается, именно из-за трансляции флуктуаций, и каждое мгновение вновь восстанавливается на более высоком функциональном уровне. Кстати, ничего нового в этом нет. О неравновесности как фундаментальном признаке жизни еще в тридцатых годах писал Эрвин Бауэр. Ты, наверное, об этом не слышал? Он, в связи с некоторыми обстоятельствами, исчез из научной литературы. Так вот, чтобы продвинуться к новому структурному состоянию, чтобы выйти на уровень, который представляет собой следующую фазу развития, системе необходим некий толчок, нечто такое, что сместит ее к соответствующей траектории, переведет из одного функционального модуса в принципиально иной.

– Что это должен быть за толчок? – спрашивал Арик.

И Горицвет пожимал плечами:

– Откуда я знаю…

Вот, где зарождались мучительные сомнения. Даже не сомнения, а тревога, царапающая коготками в груди. Арик просмотрел, вероятно, тонну литературы, относящейся к проблемам развития, и по многословию посвященных этому вопросу работ понял, что ответа здесь не найти. Многословие – признак бессодержательности. Если существуют десять гипотез, значит ни одна из них не верна. Если высказываются двадцать различных точек зрения, значит ни на какую положиться нельзя. Правда, через некоторое время его точно ударило – это же единый процесс! Ну, конечно, как он раньше не понимал! Большой взрыв, приведший к возникновению нашей Вселенной, ее осцилляции, которые, как полагал Горицвет, и были перебором различных версий, далее – утверждение антропных координат, образование звезд и планет из первичного вещества, собственный их генез, то есть «химическая эволюция», и, наконец, как вершина всего – мерцающая искорка жизни.

Его эта картина ошеломила. Будто высвеченная рентгеном, проступила из темноты таинственная механика бытия. Мерцали отдаленные смыслы, протягивались между ними ниточки соответствий, бесшумно, овеществляя грядущее, разворачивалась громадная вселенская закономерность, результатом которой был и он сам. «Мы сделаны из пыли погасших звезд». Несколько дней он ходил потрясенный. Ослепительное видение вытеснило собою все. Он был как тот, кто первый, в смятении ощутил присутствие в мире бога. Так вот что означает метафора «венец творения»! Так вот что светит ему оттуда, с другого края Вселенной!..

И все же легче от этого не становилось. Как когда-то, задолго до начала нашего времени, жизнь, едва затеплившись, готова была угаснуть от первого же дуновения, от необозримого вселенского холода, сковывающего ее, так она могла развеяться и сейчас: скользнуть в темноту, оставить после себя только дым.

Он отчетливо сознавал, что если протухнет или расслоится «лунный пейзаж», то повторить данный эксперимент уже не удастся. Им и в самом деле исключительно повезло. Из безбрежного хаоса, из танца случайностей неожиданно, по капризу судьбы, выпала нужная карта. В следующий раз такой шанс возникнет через миллиард миллиардов лет.

Фактически – никогда.

Вот, что держало его в постоянной тревоге. Вот, что прошибало ознобом и окунало в отчаяние. Один шаг, пылинка, колебание воздуха – и ничего больше нет. Сдернется как мираж, рассеется, улетучится – никакими силами не вернуть.

Так было оно, или не было?..

Его это мучило непрерывно. Днем он бродил как в дреме, прикрывая глаза, не слыша, что ему говорят, а ночью, уставившись в потолок, вдруг видел предательскую желтизну, выстланную кристаллами.

Он не представлял, как этого избежать.

В самой атмосфере, сгущенной до дурноты, уже начинали проскакивать колкие электрические разряды.

Началось опять-таки с пустяков. В конце мая после экзамена по сравнительной анатомии, который Арик благополучно сдал, к нему в коридоре подошел Костя Бучагин, видимо дожидавшийся специально, и вполне обыденным тоном поинтересовался, почему это он не был на праздничной демонстрации. Арик, если честно, не помнил. На какой демонстрации? Ах, да, демонстрация, в самом деле… Объяснил, что именно первого мая, так уж выпало, ему нужно было восстановить баланс микроэлементов в среде, операция трудоемкая, занимает почти весь день, он как сел утром, так до вечера и не вставал. И перенести тоже было нельзя: уровень некоторых компонентов уже понизился до критического… А почему пропустил субботник в апреле?.. Опять же, какой субботник? Ах, да… Там было что-то связанное с профилактическими замерами. Особенность данного эксперимента заключается в том, что время от времени необходимо производить некоторые стандартные измерения: уровень кислотности, например, уровень свободных ионов, так можно определить степень лизиса… Причем, ведь, по сути, он все равно работал: провел на кафедре целый день.

Далее возник вопрос о комсомольском собрании. Оказывается, со всего курса отсутствовал без уважительной причины лишь он один.

– Знаешь, это уже похоже на вызов…

Арик только махнул рукой.

– Да, ладно, Костя. – Ну, забыл и забыл… Что у меня дел других нет, кроме как сидеть на собраниях?

Он был уверен, что это все яйца выеденного не стоит. Однако, Бучагин, по-видимому, придерживался другого мнения. Неожиданно посерьезнел и, будто отстраняясь, поднял брови.

– Значит, ты так это рассматриваешь?..

На следующий день в деканате было вывешено объявление: шестого числа, во вторник состоится заседание комсомольского бюро третьего курса. Повестка дня: персональное дело комсомольца такого-то. Арик, вероятно, и внимания бы не обратил, но ему, естественно, подсказали. И кроме того, поздно вечером, когда он, проведя в своем закутке почти двенадцать часов, уже ничего не соображая, мешком ввалился в квартиру, ему позвонила Веруня Голян и строгим голосом, по поручению самого бюро, известила о том же.

– Явка обязательна. Будь любезен придти.

Тут же выяснилось, что на последнем собрании, о котором Арик действительно как-то забыл, Костя Бучагин практически единогласно был избран комсоргом. В общем, как заявила Веруня, придется дать объяснение некоторым своим поступкам. В глазах коллектива они выглядят странно…

Арика поразил ее деревянный голос. Никогда раньше Веруня так с ним не разговаривала. Тут было нечто, против чего он был бессилен. Время, обволакивающее страну, имело темную, пугающую изнанку. Как будто за привычной реальностью, за кисеей повседневности скрывался другой, страшный мир. Долетали оттуда порывы льдистого ветер, доносилась дробь выстрелов, лязг железа, окрики конвоиров. Знали об этом все, но упоминать вслух было не принято. Словно того, изнаночного мира вовсе не существовало. Лишь отец изредка, слушая по радио новости, вдруг бурчал: Ну, это они совсем оборзели… И мать тут же бросала на него предостерегающий взгляд: Тише, не надо… Или кто-нибудь в коридоре рассказывал рискованный анекдот, но – понизив голос, осторожно посматривая по сторонам. Он сам об этом никогда не задумывался. То есть, разумеется, он догадывался об «обстоятельствах», в связи с которыми из научной литературы исчезли все ссылки на Бауэра, но, если честно, ничего не хотел о них знать. К нему это отношения не имело. И вдруг то, что бродило размывами по краешку бытия, начало, словно тени из преисподней, просачиваться в реальность.