Книга Малавита-2 - Тонино Бенаквиста

— Поможешь мне сегодня привести в порядок бассейн? Надо спустить воду и почистить его, а то там уже завелись неизвестные представители флоры и фауны.

Фред придумал этот предлог, чтобы побыть с ним наедине, и Уоррен не решился, едва приехав, отмахнуться от отца. Фреду же хотелось узнать, не изменил ли сын своего намерения или все так же собирается стать полировщиком паркета.

— Твой прадед заправлял в Атлантик-Сити, когда великий Аль создавал преступный синдикат. Твой дед был доверенным лицом Лучано. Я, твой отец, поднял армию и завоевал все восточное побережье. А ты собираешься гнуть спину на хозяина с рубанком в руках?

Такие разговоры были одной из причин, по которым Уоррен старался как можно реже показываться на холме Мазенка. Он не пытался больше оправдываться, а лишь удивлялся презрению, с каким отец относился к будущему сына. Отец, с которым сын не мог поделиться двумя самыми главными событиями своей новой, взрослой жизни.

Остаток дня они провели в глубоком молчании — чистили, сливали, откачивали загнившую воду — под неусыпным наблюдением Малавиты и Боулза, приникшего к окошку своей комнаты. Фреду захотелось, пока сын не отправился к себе наверх, хоть немного восстановить с ним дружеские отношения, и он спросил как бы невзначай:

— И когда ты покажешь нам свою невесту?

Уоррен уже несколько месяцев ждал такого удобного случая, и вот этот случай представился сам собой. Он готов был уже признаться в любви к девушке, которая — это судьба! — окончательно и бесповоротно вошла в его жизнь. Но не успел он пуститься в откровения, как Фред добавил:

— Да это я так говорю — невесту. Подумай о своем старом отце, брошенном тут без друзей, без знакомых. Навези-ка сюда девиц, да побольше, чтоб разгуливали вокруг бассейна без лифчиков, — больших и маленьких, беленьких и черненьких, всяких разных, каких захочешь. Уважь старика. На тебя вся надежда, сынок!

* * *

Когда настала ночь, Фред и Магги занялись любовью, после чего наконец-то смогли поговорить.

— Прости, у меня вчера, когда я приехала, было жуткое настроение. Набросилась на тебя как собака.

— Мне больше нравится, когда ты набрасываешься на меня как сука.

Они согласились друг с другом, что теперь, прежде чем оказаться в постели, им надо пробыть под одной крышей не меньше суток; потом перешли к насущным темам: работа, семья, ФБР. Они заснули, но через час дурной сон заставил Фреда очнуться, он стал ворочаться, взбивать подушку и разбудил Магги.

— …Ты что, опять собираешься играть в писателя?

Великое вдохновение, снизошедшее на Фреда накануне, посещало его нечасто, и сейчас он не испытывал ни малейшего желания садиться за работу. Да и во сне ему явился не литературный персонаж, а совершенно реальный тип. Ладно бы еще его потревожила какая-нибудь из прежних жертв — тут было из чего выбрать. Но почему в три часа ночи немым укором перед ним замаячило лицо Пьера Фулона? Этому-то он ничего плохого не сделал, совсем даже наоборот. Они называли друг друга «писатель» и «пиццайоло», выпивали вместе, шутили, а не далее как сегодня днем Фред выслушивал его жалобы. Да, у парня трудный период, но в этом мире каждому приходится нести свой крест. И как такой замухрышка вообще может сниться? Кто он такой? Да никто — часть декорации; исчезни сегодня-завтра со сцены, никто и не заметит?

Нет, снова ему не уснуть, надо принимать меры. Он подумал было посмотреть, надев наушники, DVD, но фильмов, способных его усыпить, было мало. Снотворное? Нет, Фред слишком боялся этого ватного состояния, в которое его погружали лекарства. Тогда что?

Недолго думая он взял с тумбочки роман в семьсот тридцать одну страницу, карманное издание — триста восемьдесят граммов литературы. Он взвесил его на руке, как взвешивал собственные романы, когда получал готовый экземпляр. Этот будет потяжелее, шрифт мельче, строчки плотнее. Настоящая книга.

Фред написал больше страниц, чем прочел. Самое время обратиться к классикам — надо же понять, благодаря чему они ими стали. Это решение прочитать от начала до конца роман, написанный кем-то другим, пришло к нему не сразу. В то время как один тихий голосок внутри него шептал, что он не виноват, что не любит читать, другой напоминал: его собственные сын и дочь с детства и без всякого принуждения читают книжки, в которых нет ни одной картинки, и ведь находят в этом удовольствие! И другие люди в разных точках земного шара, в разное время дня и ночи испытывают такое же наслаждение. Они не становятся от этого ни интеллектуалами, ни фанатами чтения, они просто читатели — погружаются время от времени в книгу и пускаются в странствие по ее страницам. Застыв в неподвижности на долгие часы, они дают волю воображению, позволяя вести себя туда, куда захочет автор. Так почему же я так не могу, черт побери? После пятидесяти одного года раздумий Фред ощутил наконец в себе силы раскрыть книгу и прочитать ее до последней страницы. Когда-то он был способен на подвиги, немыслимые для большинства смертных, как то: набить морды целой банде байкеров, заблокировавших въезд на парковку, или взорвать бензоколонку — так неужели ему не осилить какую-то книгу?

Выбор ее и ожидание доставили ему особое удовольствие. Начиная новую, неизведанную жизнь читателя, он решил брать как можно выше. Главное было найти такую книгу, раскрывая которую ты будто входишь в церковь, мощный роман, способный расколоть мир надвое — на тех, кто его читал, и всех остальных. Из имен, пришедших ему на ум, были Хемингуэй и Стейнбек. Образ первого нравился Фреду: мужественный парень, бокс, коррида, драки, война — из всего этого должны получаться хорошие романы. Но Хемингуэй — монумент, национальное достояние, он настолько известен, что читать его нет никакой необходимости, с великими писателями всегда так. Стейнбек тоже монумент в своем роде, но не такой броский, более утонченный, у него и вещи-то, наверно, более изысканные, вроде вот этого: «О мышах и людях». А может, это Фолкнер написал? Или еще кто-нибудь? Чтобы выяснить это, Фред раскрыл словарь. Оказалось, что Уильям Фолкнер написал «Дикие пальмы» и «Шум и ярость», которые Фред готов был приписать Стейнбеку по странной ассоциации с «Гроздьями гнева». А вот авторство «О мышах и людях» принадлежало именно Стейнбеку, правда, Фред готов был поспорить, что «На восток от Эдема» — это не его вещь, а Хемингуэя, читать которую уже не стоило, поскольку он видел фильм.

В списке произведений Фолкнера он остановился на незнакомом названии, которое вполне могло сгодиться: «Когда я умирала». Фред прекрасно представлял себе, как будет читать эту книгу. Он столько раз видел, как умирают люди, что ему было интересно послушать признания такого бедняги. Фред дорого дал бы за такое название, он уже видел себя за столиком бистро в Мазенке, перед ним раскрытая книга, а рядом хозяин бистро спрашивает: «„Когда я умирал“ — о чем это, мсье Уэйн?» А и правда, о чем?

То, что он прочел в энциклопедии, ему не понравилось: речь шла о семье фермеров, которые перевозят в тележке разлагающееся тело матери. Увы, Фреду самому довелось пережить нечто подобное, и даже если обстоятельства тогда были совершенно иные, ему вовсе не хотелось, читая книгу, будить такие тяжелые воспоминания. Его мать Амелия Манцони, урожденная Фьоре, умерла во сне от эмболии легочной артерии, что затруднило определение причины смерти. На том бы дело и кончилось, если бы за несколько дней до смерти Амелию не навестил ее брат Тони, чтобы припрятать у нее сто пятьдесят тысяч долларов, взятых им во время ограбления одного ювелира. Полиция сделала обыск и обнаружила деньги, но Тони успел сбежать в Канаду, чтобы отсидеться там до лучших времен. Следователь, который вел дело, потребовал вскрытия, желая установить связь между этой внезапной смертью и обнаруженной суммой денег. Чезаре, его отец, попытался убедить власти в том, что речь идет о чистом совпадении, однако им пришлось какое-то время ждать разрешения для выдачи тела семье. В течение этих трех дней все Фьоре сгрудились у Манцони, и эта скученность и теснота лишь обострили существовавшие между ними напряженные отношения. Разрешение на похороны было воспринято как избавление, дело провернули в одно утро. Дядюшке Тони, который по-прежнему находился в бегах, удалось-таки попрощаться со старшей сестрой, а вот свои сто пятьдесят тысяч он больше не увидел.