Книга Точка невозврата - Полина Дашкова

Этот рецепт я обнаружила в очередном исследовании очередного специалиста по алхимии. Его предлагал аноним француз из галантного века. По эффективности он ничем не уступал коровьим эмбрионам и щенячьим семенным железам, но был изящен, ароматен, в стиле своего века, и совершенно безопасен.

Герой мрачно молчал и не смотрел в мою сторону. Проходили дни, недели, мои тетрадки и черновиковые файлы в компьютере разбухали от набросков, замыслов, пунктирных характеров и сюжетных линий. Я никак не могла начать роман. Писала несколько абзацев и уничтожала, писала и уничтожала.

Во время одиноких прогулок по летней Москве я нашла на Второй Тверской-Ямской подходящий дом, мой любимый московский модерн начала ХХ века, выбрала ряд окон на четвертом этаже и довольно ясно представила себе квартиру, в которой предстоит жить моим героям в 1916-м, когда начнется действие романа.

Из глубины памяти всплывали мельчайшие подробности быта. Золотистый вечерний свет настольной лампы, сонная тяжесть штор, кремовый, с кружевными мережками, шелк скатерти. Мягкую длинную бахрому так приятно было заплетать в косички, забравшись под стол и воображая, что это грива моего собственного маленького пони. В просторной ванной комнате круглые сутки танцевал синий огонь газовой горелки, пахло фиалковым мылом. Когда наполняли ванную, овальную чугунную громадину на птичьих когтистых лапах, молочный кафель покрывался теплой испариной, потело зеркало над раковиной. Я рисовала на нем лунного зайца с агатовой ступкой. Во тьме грядущей ВОСР каждая мелочь, каждая безделушка отбрасывала особенный, драгоценный отблеск последнего прощания.

Персонажи скользили по комнатам медленно и беззвучно, повисали в воздухе, не касаясь дубового паркета, легко проникали внутрь зеркал и возвращались оттуда, ничуть не уплотнившись. Чувство их присутствия было достоверней, чем само присутствие. Мне хотелось, чтобы они начали двигаться уверенней. Я пыталась понять, что такое движение? Сумма неподвижных положений или сумма исчезновений и появлений? Но вопрос этот древний, как алхимия, и ответа на него до сих пор не существует. Персонажи то исчезали, теряя очертания, то застывали в фотографических позах, и тогда был виден пустой силуэт, словно из группового снимка аккуратно вырезали чье-то изображение.

Герой-очевидец все не уходил со своего пирса. Его фигура была реальней и отчетливей других, но он не желал участвовать в событиях, а без него история никак не начиналась.

Я скатилась до молодильных яблочек, живой и мертвой воды, котлов с кипящим молоком. Последнее, что осталось в моем жалком арсенале, – мазь госпожи Зои-царицы (Византия; 978–1050).

«Берутся финики давленые, слива сочная, мягкий изюм, мягкий инжир или сушеные смоквы. Луковицы лилии, сварив с медом, искроши, а затем соедини со всем, упомянутым ранее. Все это одинаково измельчив, добавь мирру и пользуйся приготовленной мазью».

И тут он наконец соизволил обратить на меня внимание, сойти со своего пирса, переместиться в Москву. Однажды глубокой ночью он возник у меня в кабинете, просто соткался из воздуха и мягко опустился на диван. В тишине зазвучал его голос, довольно низкий и хриплый:

– Эта госпожа-царица Зоя отравила кучу своих мужей и родственников.

– Откуда ты знаешь? – спросила я, опомнившись после первого шока.

– Всякое знание есть воспоминание, – ответил он и, снисходительно улыбнувшись, добавил: – Перечитай Платона.

Я наконец увидела его лицо. Оно оказалось жутко старым. Тонкая высохшая кожа так плотно обтягивала скулы и лоб, что было больно смотреть. Под глазами тяжелые лиловатые мешки. Ни бровей, ни ресниц. На голове черная бархатная шапочка. Судя по тому, как он сидел, ноги его были парализованы. Мне стало неловко, что я обратилась к нему на «ты», я спохватилась, что не знаю ни имени, ни отчества, ни фамилии, и тут же ляпнула наугад:

– Федор Федорович, здравствуйте.

– Привет. – Он вяло кивнул и поправил шапочку.

Я облегченно вздохнула. Имя-отчество не вызвало у него никакого протеста. Осталось только придумать фамилию.

– Агапкин, – спокойно представился он, – мать была прачкой, пила страшно. Отец неизвестен. Дворник, трактирный половой – не важно. В любом случае гены другие, шкурка потолще твоей. Тебя интересует мой головной убор? Это калетка – ритуальная шапочка Мастера масонской ложи.

Я смотрела на него и не могла произнести ни слова. Мне хотелось спросить, сколько ему лет. Когда я увидела его впервые, он показался мне совсем молодым, а теперь был невероятно стар. Из этого следовало, что все мои изыскания – напрасный труд. Федор Федорович Агапкин ветхий старик, но даже если ему за девяносто, он все равно не может быть очевидцем. Во время ВОСР он был младенцем, вряд ли что-нибудь помнит и сумеет рассказать.

– Сто шестнадцать, – сообщил он, – я все отлично помню и сумею рассказать. Только будь добра, не удирай, как тогда, в октябре семнадцатого.

Я почувствовала, что краснею. Мне стало стыдно. Я знала, что с ним притворяться не стоит, но все-таки осторожно заметила:

– Меня прикончили, я не виновата.

– Ладно, – он махнул высохшей невесомой рукой, – поговорим об этом после, когда напишешь свой роман.

– А я напишу его?

– Куда ты денешься? – Он ткнул пальцем мне в лоб. – У тебя все вот тут.

Затаив дыхание, я ждала, что он продолжит, уточнит, объяснит, но он прикрыл глаза и засопел. Голова склонилась, рот приоткрылся, блеснул голубоватый фарфор вставной челюсти. Федор Федорович Агапкин преспокойно уснул в моем кабинете на диване, и мне оставалось только накрыть пледом его безжизненные ноги. Когда я наклонилась к нему, он, не открывая глаз, шлепнул себя ладонью по коленке и пробормотал сквозь долгий зевок:

– В третьей книге я должен встать и пойти, иначе ничего не получится.

Утром никакого Агапкина в моем кабинете не оказалось. На диване валялся обложкой вверх увесистый том «Оксфордской медицинской энциклопедии». Он был открыт на букве «E», и первое слово, которое мне попалось, было «epiphysis» – анатомическое название шишковидной железы.

Эта маленькая железка обитает в геометрическом центре головного мозга, на дне третьего желудочка. По форме напоминает еловую шишку. Шишковидная железа известна 4 тысячи лет. Индийские йоги считали, что эпифиз, весящий всего 0,1 грамма, является органом ясновидения, «третьим глазом». У некоторых позвоночных он имеет форму и строение глаза, и у всех, вплоть до человека, он чувствителен к свету. Тело в виде сосновой шишки изображалось в тех местах египетских папирусов, где говорилось о вступлении вновь прибывших душ в судный зал Осириса. Французский философ Рене Декарт в ХVII веке описывал эпифиз человека как вместилище души.

Эпифиз выделяет гормон мелатонин. В шестидесятые-семидесятые годы XX века в Америке было высказано предположение, что эпифиз управляет возрастом, что маленькая железка и есть те самые биологические часы, ход которых определяет старение, жизнь, смерть. Америка пережила мелатониновый бум. Гормон продавали в аптеках всем желающим. Желающих нашлось много. Никто не омолодился, последствия оказались ужасны, как всегда бывает, когда человек объедается таблетками.