Книга Зимний сон - Кензо Китаката

– Ну, в любом случае теперь мы немножко ближе. По крайней мере хочется верить. Будем спать вместе, и ты со временем перестанешь воспринимать меня как вещь или шлюху.

– Хорошо, что ты решила открыть карты.

– У меня нет карт.

Нацуэ встала, пошла на кухню и вернулась с пивом – себе и мне.

– Я не пытаюсь тебя напоить. Вещь – не вещь: мы переспали. Наверно, и выпить со мной не откажешься.

Я кивнул, и Нацуэ протянула мне бокал. На пиве была густая пена.

– Странно, – пробормотала гостья. Я смотрел, как в бокале лопаются пузырьки. Нацуэ больше обращалась к себе, чем ко мне. Мы какое-то время сидели молча.

– Мне сорок три, тебе тридцать девять. Дело даже не втом, что я старше. Просто подумалось, в нашем возрасте еще влюбляются?

– У всех по-разному.

– Я не про всех, а про нас с тобой. Нацуэ закурила.

Вспомнилась густая синева в центре полотна. Мне не хотелось ее стирать.

Я тоже закурил. Вдалеке вскрикнула птица. Страстно вскрикнула, резко. Подумал так и улыбнулся: «страстная птица». Заметив, что я улыбаюсь, Нацуэ пристально на меня взглянула.

– Душераздирающий синий, – сказал я. Другими словами синий было не заменить.

3

Я побежал другим маршрутом – по старой дороге стало как-то вязко. Это было не психологическое ощущение, а нечто, связанное с изменением температуры. Не знаю, в каком состоянии рассудка такое могло привидеться.

Новая дорога была травянистой. Трава уже начала темнеть, и она не казалась мне вязкой. Сам маршрут оказался несколько длиннее прежнего, но тут было меньше впадин и подъемов.

Из того факта, что я изменил маршрут, еще не следует, что я сам переменился. Я оставался все тем же эксцентричным художником, который проводит зиму в горной хижине.

Теперь вместо насыщенных красок осени горы укутывали краски зимы. Это было хорошо заметно по утрам. Обманчивые цвета быстро таяли. И все равно на бегу я смотрел только на землю.

Теперь я часто поднимался в мастерскую. После пробежки я принимал душ и почти час проводил в мастерской. Потом шел обедать, возвращался и подолгу простаивал перед холстом, до самого ужина.

В последнюю неделю ноября меня стало посещать новое желание: бросить «сотку». Я никак не мог решить, продолжать работу или уже не стоит. В итоге я позвонил в токийскую галерею.

В тот же день приехал владелец галереи и забрал полотно. Прежде я намеревался продать картину владельцу хижины. Теперь было чувство, что работа завершена. И все-таки я остался в хижине и попросил владельца галереи доставить мне свежих красок и холстов.

Три дня спустя, после того как забрали полотно, объявилась Нацуэ. Она поднялась в мастерскую, испустила некое подобие вопля и сбежала вниз. На подрамник был натянут девственно чистый холст.

– Мог хотя бы обмолвиться.

– О чем?

– О том, что закончил картину.

– Картина не готова. Я ее бросил как есть. Если бы она осталась здесь стоять, я бы позвал мусорщика и попросил ее выбросить.

Уже в четвертый раз Нацуэ приехала, чтобы со мной переспать. Первые три раза я ничего не чувствовал.

– Отлично. Я и так уже махнула на нее рукой.

Нацуэ состроила гримаску.

Я строгал ножом кусочек сухой древесины. Я уже изготовил несколько тонких лучинок, сантиметров по тридцать длиной, и подумывал использовать их вместо мастихина. Наконец-то нашлось применение моему ножику.

Когда я пользовался мастихином, во главе всего остального стояла техника. Было слишком тонко, слишком зыбко. А выточенная из древесины палочка давала более чистую, ровную линию. Я об этом и не догадывался, пока не попробовал.

– Когда начнешь следующую картину?

– Пока не собирался рисовать.

– Но я же видела, холст уже натянут.

– Сначала мне надо кое-что попробовать.

Нацуэ прикусила язычок. Наверно, она общалась со мной, как с домашней зверушкой, которая ни за что не слушается. Мне же с ней разговаривать нравилось. Она постоянно наводила меня на мысль, что я что-то упускаю.

Впрочем, решать что-нибудь по поводу этих «упущений» мне не хотелось.

– Тебе не надоело обедать на вилле? Не надоела здешняя стряпня?

Нацуэ сменила тему.

– С чего бы?

– Меню однообразное.

– В тюрьме тоже меню не обновляли.

Гостья снова примолкла. Я выточил более дюжины стеков. Они были не такими гибкими, как мастихин, и от вытачивания только истончались.

– Чего тебе хочется?

– Поймать цвет иллюзий.

– В каком смысле?

– Иллюзии бесцветны. Кажется, что у них есть цвет, но определить его невозможно. Ну, я так их воспринимаю. Я хочу уловить этот цвет.

– С тобой сплошные проблемы.

– Просто тебе нравится их себе создавать.

– Давай поговорим начистоту. Я хочу продавать картины и получать за них деньги. Тебя это, похоже, не беспокоит? У тебя одна забота – рисовать. Я правильно понимаю?

– Ну, можно так выразиться.

– Мне надо только одно: продавать картины. Почему бы не совместить оба дела и прийти к взаимопониманию?

– Ты, я вижу, считаешь меня полным идиотом. Послушай меня. Я буду рисовать картины, даже если ты не продашь ни одной. Но если я не подхожу к холсту, ты не продаешь. И даже если я рисую, это еще не значит, что ты будешь это продавать.

– Все верно, совершенно правильно. Теперь я тебя спрошу: как нам поступить?

– Стань моей рабыней.

– Если я соглашусь, ты будешь рисовать?

– Надежды и ожидания – все это тщетно для раба. Вот что такое быть рабыней.

Нацуэ смолчала.

– Пытаюсь нащупать твои слабые места. Должны же они у тебя быть.

– Да, нелегко будет манипулировать мужчиной, который убил человека и за это отсидел.

– Непробиваемая логика. Неувязочка вышла. При такой способности выстраивать логические цепи, да совершить такой нелогичный поступок, как убийство…

– Иногда цепи замыкает.

Нацуэ рассмеялась. Я все строгал деревяшку. У меня набралась уже приличная куча стружек. Кинуть в очаг – здорово полыхнет.

– Я пошла.

– А в постель? Разве ты не за этим явилась?

– Остынь, просто решила подразнить.

– Не понимаю, что для тебя значит «дразнить».