Книга Дважды не живут - Владимир Тучков

Короче, Дед начал насылать на врагов одного трояна за другим. Как они работают, что делают, попав в локальную сеть корпорации, определить невозможно, не вполне понятно даже, доходят ли они до адресата. Однако Дед твердо убежден, что его «жеребчики», как он их ласково назвал, сразу же набрасываются на разрабатываемые Майкрософтом пакеты серверного программного обеспечения и прогрызают в них дыры. Эти-то дыры и позволяют хакерам всего мира взламывать человеко-ненавистнические сайты Пентагона и ЦРУ.

Ну а в свободное от Сети время Дед, облачившись, как того требовал стиль грандж, в бесформенные хаки, вытертые и вытянутые на коленях, в грубый свитер, из-под которого торчала либо застиранная фланелевая рубаха, либо ядовитая гавайская, в туристические ботинки со всепогодными протекторами, занимался да. Арбате пропагандированием идей битников, распевая под гитару на манер блюза стихи Гинзберга и Ферлингетти и дуя в паузах в прикрепленную на специальном ошейнике губную гармонику.

Праздношатающейся публике нравилось. Не могло не понравиться. Поскольку очень уж колоритен был Дед, обросший изрядно поседевшей бородой, притопывающий в такт музыке ногой и возносящий фальцетом к серым арбатским небесам вопль душ некогда живших, страдавших и наслаждавшихся людей ушедшей американской эпохи, до которой России оставалось еще лет тридцать. Так что, как ни крути, а это были песни о будущем.

В соответствии с законами уличного жанра, бесформенную шляпу Деда доверху насыпали звонкой монетой и бумажной шелухой. По окончании концерта весь гонорар обменивался в ближайшем гастрономе на водку и вино. И тут уж старый битник начинал витийствовать, начинал учить и без того ученый арбатский подзаборный сброд презирать общество, ненавидеть монополистов и любить спонтанную поэзию.

Но иногда Дед выдавал такое, что могло бы привести его в психиатрическую лечебницу. Как это в свое время произошло с его кумиром Гинзбергом. Правда, рыжий Аллен бежал туда добровольно, полгода скрываясь от судебного преследования за кражу автомобиля. В России ни в какие времена не существовало ни такой добровольности, ни таких смехотворных сроков. В России психиатрический диагноз ставится человеку на всю жизнь, и избавиться от него так же невозможно, как отрастить ампутированную ногу.

Ближе всего Дед подошел к пропасти в 1996 году, когда, спустя сорок лет, повторил дикую выходку Джека Керуака. Керуак, будучи изрядно пьян, сочинил и отправил адресату, американскому президенту, телеграмму следующего содержания:

Дорогой Эйзенхауэр! Мы тебя любим – ты клевый белый папик. Нам хочется тебя трахнуть.

Дед, будучи трезвым, как стеклышко, сел за монитор и в точности воспроизвел текст, заменив лишь фамилию чужого покойного президента фамилией своего, российского. И отправил послание по адресу [e-mail].

Через день явились двое в пиджаках и галстуках, – по-видимому, из президентской администрации. Однако, убедившись, что в силу весьма пожилого возраста корреспондента это желание вряд ли осуществимо, успокоились. И вежливо распрощались, отказавшись от бутылки трехлетнего виски, с помощью которого Дед намеревался сагитировать этих двоих выкинуть на помойку свои «селедки», оторвать у пиджаков рукава и незамедлительно подключиться к всемирной борьбе с монополистом Биллом Гейтсом.

Что же касается знакомства с Кривым Чипом и помощи в налаживании производства поддельных проездных, то вся эта неприглядная история вполне вписывалась в нравственные принципы старого битника. Дед совершенно справедливо считал московский метрополитен монополистом подземных перевозок. А всякий монополист был для него заклятым врагом, для борьбы с которым хороши все средства. В том числе и откровенно уголовные.

Когда Танцор, Следопыт и Стрелка пришли в чиповский офис, который был одновременно и подвалом, и подпольным цехом. Дед заканчивал настращать гитару, не обратив ни малейшего внимания на шедших.

Чип приложил палец к губам, давая понять, что сейчас у его кумира начнется творческий экстаз, который можно спугнуть неловким шорохом, эгоистичным покашливанием или глупым словом.

Наконец придирчивое пощипывание струн и скрупулезное подкручивание колков закончилось, хотя, как вскоре выяснилось, можно было и не тратить на это время. Дед встряхнул головой, взял мощный аккорд и объявил:

Аллен Гинзберг, перевод Андрея Сергеева, «Пробуждение в Нью-Йорке»

И пошел работать голосом с характерным блюзовым подвывом, пошел лупить по струнам окаменевшими ногтями и притопывать ботинком в такт охватившим его чувствам, давным-давно сформулированным в далеком американском городе.

В замешательстве прикрывая ладонью бороду

я смотрю в распахнутое окно без штор – крыши,

розово-голубое небо, скачут утренние облачка,

Поцокивая о стекло.

я спал на полу, на густом ковре,

и стою коленями на подушке

нежные Гималаи коричневого cifsssa —

пальцы судорожно тянутся к перу

марать глупостями белоснежную сан-францисскую записную книжку.

Вот он, я, на шестом этаже холодного марта в старом доме на 5-й улице, в квартире разгром, мы пили

под баритональное радио за полночь… О Нью-Йорк, о – смотри – наша птичка пролетела мимо окна: чирик!

– наша жизнь тут, вместе – дым из труб над домами, рассветная дымка, проносящийся ветер свистит: господа…

Голос певца по мере развития темы все нарастал, эмоции только что очнувшегося человека, оказавшегося один на один с огромным городом, уже переполняли его, били через край – не только горлом, но и, казалось, начинали наполнять пространство ультрафиолетом.

Как нам Тебя приветствовать этой Весной, о Господь?.. Что мы подарим себе, какой полицейский страх

при облаве ночью на улице, взлом по-рокфеллеровски, без стука, обыск, долой

моя белая железная дверь. Где мне искать Закона? У Государства,

в офисах телепатической бюрократии?.. в моей нелегкости духа, в моих слезах

– в экстатической песне себе самому, своей полиции, своему закону, своему государству,

своим многим я – да, Я Сам для Себя Закон и Государственная Полиция,

убитый Кеннеди это узнал, равно как Освальд и Руби…

Пока не познаем наших желаний, благословенных деторожденьем,

решись, прими эту плоть, которую носишь под бельем, под халатом, куря сигарету всю ночь – погруженный в раздумья,

одинокий, с дрожью в руках и ногах – приближаясь к сладости Уединения, измученный ею – когда лежишь, запрокинув голову с раскрытыми глазами.

Певец уже впал в безотчетный экстаз, слития с миром. В подвале стало жарко, тревожно и радостно.

Утро, моя песня для всех, кто желает,

для меня самого, для моих собратьев – этого дома,

Бруклинского моста или Олбени. Привет самозванным богам

с Пенсильвании-авеню Да смилостивятся они над нами, Да будут просто людьми, не убийцами,