Книга Схолариум - Клаудия Грос

Штайнер засмеялся:

— Как дух? Возможно, у него возникла самая естественная надобность.

— На полчаса? Не может быть! Когда Рюдегер это сказал, я тоже вспомнил. Точно, некоторое время Ломбарди на месте не было.

Штайнер попытался восстановить события, но тут внезапный порыв ветра добрался до маленькой статуи Девы Марии, стоявшей в нише на крытой галерее, и задул свечу перед Богородицей.

— Мне очень жаль, но я этого не помню. Знаю только, что он там был, а если и уходил на полчаса, то я этого не заметил.

Теофил Иорданус побледнел и тихо сказал:

— Но было бы хорошо, если бы вы заметили.

— Было бы, но тут ничего не поделаешь. А еще кто-нибудь заметил?

— Только те, кто сидел в непосредственной близости от Ломбарди.

Штайнер кивнул. Это объясняет, почему он ничего не мог вспомнить, — ведь он сидел на другом конце стола.

— Я с ним поговорю, — сказал он и похлопал Иордануса по плечу.

Штайнер покинул коллегиум и заспешил в сторону рынка.

Пока студенты были на лекции, в схолариуме дела шли своим чередом. Служанки готовили, стирали и мыли, подметали полы и приносили дрова, чтобы разжечь огонь. Они шутили со Штайнером, потому что в нем было что-то доброе, отцовское, он совсем не похож на карлика, который руководит схолариумом со всей строгостью и требует дисциплины. Сейчас тот сидел в одиночестве в рефекториуме и пил пиво. Увидев приближающегося Штайнера, он смущенно отставил кружку в сторону и поднялся.

— Магистр Ломбарди дома?

— Нет, ушел за бумагой. Но сейчас вернется. Вы к нам по поводу Лаурьена?

В этот момент дверь открылась и появился Ломбарди. При виде Штайнера у него на лице отразилась некоторое удивление. Он скинул плащ и бросил на стол пачку бумаги.

Штайнер произнес только одну фразу: «Мне нужно с вами поговорить».

В комнате Ломбарди книг было мало. Большинство из них он, видимо, взял на время. Поговаривали, что он даже беднее, чем его студенты.

— У вас недюжинные способности к наукам, — начал Штайнер, садясь на скамеечку у окна. — Почему вы торчите здесь в качестве магистра septem artes liberales, хотя вполне бы могли получить профессуру в jus canonicum?[28]

Ломбарди засмеялся, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— Меня все устраивает. Я не люблю сидеть взаперти, как лошадь в конюшне.

— Причина моего появления, хм… — начал Штайнер, запнувшись в поиске подходящих слов. — В общем, в тот вечер, когда погиб Касалл, вы на некоторое время покидали пивную, не так ли?

Ломбарди молча смотрел в окно на развалины обрушившегося дома, потом кивнул:

— Это правда. Меня не было около получаса.

— Вам надо было самому мне об этом сказать. А теперь я узнаю это от других. Где вы были?

— Ну, предположим, я был у женщины. Вам этого достаточно? Я совершенно точно не являюсь убийцей Касалла, потому что за полчаса я бы не успел добраться от Святого Куниберта до вашего дома, чтобы лишить Касалла жизни, раскурочить плащ и вернуться в пивную. Это же совершенно очевидно. Или нет?

«Трудно, — подумал Штайнер, — но не невозможно. Если разделить полчаса на три куска, как будто это пирог, то получается десять минут туда, десять минут на преступление, включая раскидывание вещей, и оставшиеся десять минут на дорогу обратно. Правда, в таком случае он не смог бы скрыться за оградой, потому что на это потребовалось бы гораздо больше времени. Еще пять минут на сады и луга». Штайнер пожал плечами:

— Вы же знаете фразу, которую преступник оставил рядом с покойником. Вам ничего не приходит в голову по этому поводу? Вы не предполагаете, что он хотел нам этим сказать?

Ломбарди приблизился к Штайнеру. В его голубых глазах мелькнуло что-то озорное:

— Я думаю, вы размышляли на эту тему довольно долго.

— Конечно, я вообще ни о чем другом сейчас не думаю. Я считаю, что преступник — член факультета, который не согласен с пашей методой. Но это только часть загадки. Пока я не могу ее разгадать. Что вы думаете насчет того, что мы не узнаем то, что едино? Рукава были отделены от плаща… но ведь это мы видели.

Ломбарди кивнул:

— Почему он их отрезал? Знаете, о чем я себя все это время спрашиваю? А не хотел ли он на самом деле изуродовать труп? Отрезать руки и голову? Может быть, в последний момент он испугался такого страшного злодейства и вместо этого взялся за плащ? Я рассуждаю так преступник как будто хотел поставить перед нами зеркало — ведь это мы на своих диспутах раскладываем всё на составляющие. И человека в том числе. Вот его воля, вот разум, там его сердце, а где-то еще — все остальное. Расчленено самым тщательным образом, разобрано на компоненты, подобно форели, которую собираются употребить в пищу. Вот что хотел показать нам преступник, когда разрезал плащ.

С глухим стуком захлопнулась дверь, и в коридоре раздались быстрые шаги студентов, вернувшихся с лекции. Послышались голоса служанок, подающих обед.

«Ломбарди прав, — подумал Штайнер, — но это вовсе не объясняет, что именно из не единого мы не узнали».

— Хорошо, — сказал он задумчиво, — значит, теперь мы знаем, почему преступник действовал именно так, а не иначе. Он является противником нашей методы и продемонстрировал это таким вот образом. Но это только первая часть истории. Мы ведь так до сих пор и не знаем, что не едино.

— Башмаки действительно принадлежали Касаллу? — спросил Ломбарди.

— Да.

— А плащ?

— Тоже.

— Рукава?

Штайнер молчал. Кто знает?

— Берет?

Снова без ответа.

— Книга?

— Да, безусловно.

— Выясните, от чьего плаща были рукава.

Штайнер поднялся. Из рефекториума доносился стук ложек.

— Я должен изучить каждый плащ каждого магистра?

— А почему бы и нет? Может быть, рукава и на самом деле не от плаща Касалла, а это уже немаловажная информация. Предположим, у кого-то из магистров есть плащ, но рукава отсутствуют. Тогда не исключено, что он поручил преступнику действовать в своих целях.

Штайнер открыл дверь. Ведь это значит, что придется заставить всех магистров предъявить все свои плащи.

— Но они подумают, что я их подозреваю, — тихо сказал он, выходя, и услышал за спиной громкий смех Ломбарди:

— Не хотите ли начать с меня?

Штайнер не стал начинать с него. Штайнер сначала сто раз посомневается, не стрижет ли всех под одну гребенку, подозревая в столь ужасном деянии. И все-таки эта мысль его не отпустит, и в конце концов он, дойдя до отчаяния, последует его совету.