Книга Короткое замыкание - Микки Спиллейн

— Тайгер, малышка... Не запомнили?

— Я больше не буду и не забуду.

— Хорошо. А вот этого человека вы тут не видели? — Я положил перед ней фотографию Агрунски.

Внимательно посмотрев на нее, она покачала головой:

— Он здесь не работал. Такого человека я не знаю.

— А если представить, что его лицо как-то изменилось?

— Нет, я бы это заметила. Уверена. Кроме того, мы снимаем у всех служащих отпечатки пальцев, а в Вашингтоне их контролируют. Там мгновенно идентифицировали бы. — Она положила фотографию на стол и, подняв глаза, заметила: — В этом лице нет ничего примечательного.

— Действительно. Тип парня, который может легко затеряться в толпе из двух человек.

— Тем не менее, в нем есть что-то... да... мне кажется... похожим... О, очень, очень отдаленное сходство!

И опять этот комок в моем желудке дал о себе знать. Я скрестил пальцы и сжал их до боли.

— С кем же?

— Когда фабрика расширялась в последний раз, передо мной прошло много кандидатов. Тех, кого я отбирала, направляли к мистеру Гамильтону для его традиционных расследований. Решения принимались после его рапорта и моих личных высказываний. Так вот, у меня такое ощущение, что я видела этого человека во время первого разговора с поступающими.

Я развалился в кресле, провел рукой по лицу и безразличным голосом спросил:

— Вы храните заявления о приеме на работу?

— Нет, но я часто даю характеристики людям, с которыми беседую. Просто записываю мои личные впечатления о них. Это ничего общего с работой не имеет, тем более что нередко я заменяю настоящее имя человека прозвищем или даже номером. Эти записи я храню дома.

— Любопытно...

— А кто это, Тайгер?

— Луи Агрунски!

— Имя мне ни о чем не говорит. Хотя у меня хорошая память на имена. Это так важно?

— Малышка, этот человек держит в своих руках страшную угрозу смерти для всех нас. Для всех, живущих в этой стране. Поедем, дорогая, к вам, на счету каждая минута.

Камилла Хунт внимательно посмотрела на меня, потом, не говоря ни слова, надела пальто, взяла сумочку и последовала за мной.

Она жила около Центрального парка, в районе шикарных домов.

Квартира находилась на шестом этаже. Стена, выходящая на улицу, была сплошь из стекла.

Камилла небрежным жестом бросила пальто на кресло и отодвинула панно, за которым скрывался бар.

— В ожидании налейте себе чего-нибудь выпить.

Я приготовил два бокала.

Она вернулась очень быстро, буквально через несколько минут, успев переодеться в юбку и черный пуловер, и положила передо мной на стол пачку листов.

— Вот мои записи. В основном это мои личные впечатления и кое-какие реакции людей, показавшиеся мне интересными. Если вам что-то пригодится, буду рада.

Она взяла свой бокал и села напротив меня.

Записи показались мне объективными, решения — быстрыми.

Мои поиски продолжались час. Камилла все это время ничего не говорила. Когда мой бокал опустел, она молча его наполняла и продолжала так же тихо наблюдать за моей работой. Наконец я отложил в сторону последний листок.

Сколько я ни старался применить ее описания к Луи Агрунски, у меня ничего не получилось. Полузакрыв глаза, я откинулся назад и проворчал:

— Проклятье! Еще один удар вхолостую.

— Огорчена.

— Это не ваша ошибка, девочка.

— Вы можете мне что-нибудь рассказать?

— Нет.

— Это касается «Белт эл»?

— Не знаю. Но точно связано со смертью Гамильтона. Только как? Этого я тоже не знаю. — Я скосил на нее глаза: — Вы хорошо знали Гамильтона?

— Деловые рапорты... работали вместе, но ничего особенного о нем не знала. Когда он только начал заниматься следствием в отношении персонала, я два раза с ним обедала. Мы вместе оформляли досье. Я прислушивалась к его заключениям, он работал хорошо...

— Да-а-а... до того дня, пока не допустил грубую ошибку...

Камилла встала, вновь наполнила наши бокалы, вернула мне мой и, усевшись на подлокотник кушетки, сказала:

— В газетах писали об этом случае. Ко мне приходили с вопросами из полиции и потом два симпатичных, очень вежливых молодых человека, которые твердо решили заставить меня сказать все, что я знаю.

— И?..

— Я ответила им так же откровенно, как они спрашивали. Тем не менее у них не было такого... воинственного вида, как у вас. Что же все-таки произошло с Гамильтоном?

— Он убит, сокровище. Я знаю как, но не знаю почему.

— А этот Луи Агрунски?

Я пожал плечами:

— Только имя. Больше ничего. Теперь с этим закончено.

— Сожалею.

— Почему?

Сладкий запах ее духов был нежен, как у ночных цветов. Ее пальцы коснулись моей щеки, а губы, как дуновение, — моих волос.

— Потому что я вас больше не увижу, — прошептала она.

— Боитесь Мушки, Паук?

— У меня не было времени соткать вокруг нее паутину.

Мои пальцы сомкнулись на шелке ее волос, и я притянул ее голову к своему лицу.

— Это ни к чему не привело бы, детка, я ее всегда разорву.

— Борьба была бы жестокой.

— Ты считаешь?

— Нет... не до такой степени, в конце концов ты бы унес ее с собой.

— Я всегда выигрываю, детка.

Она улыбнулась влажными губами. Я раздавил их своими. Ее жар обволакивал меня таким пламенем, против которого невозможно было устоять.

Бокал упал из моих пальцев на паркет и разбился. Она медленно соскользнула на мои колени и растянулась, ослабев. Ее мускулы вздрагивали под моими пальцами.

Голос Камиллы стал как стон, рыдание, шепот, превратился во что-то нежное, очень нежное, ласкавшее мои губы, когда она оказалась совсем близко от них, когда я взял ее лицо в ладони и погрузил взгляд в расширенные зрачки ее молящих глаз...

— Тайгер... Сейчас... Умоляю тебя!

Она встала — настоящее замечательное, примитивное животное — и одним рывком освободилась от цивилизации, культуры. В пылу желания Камилла не стала ждать, когда я ее раздену, — мановением руки скинула всю одежду...

Я увидел тело цвета золотистого шелка, за исключением мест, укрытых бикини. Очарование ее шеи... бедер... прекрасная линия живота... Они довели меня до настоящего шока... Я протянул руки, и мои пальцы коснулись этой эластичной кожи... Помню, я притянул ее к себе и весь мир тут же провалился в какой-то абсурдный калейдоскоп... И теперь были слышны лишь прерывистое дыхание дикого желания, вздохи, стоны и, наконец, восклицания триумфа... В этом прекрасном экстазе померкло и забылось все остальное.