Книга Маркиз и Жюстина - Олег Волховский

Кабош заметил.

– Что, хорошо?

– Хорошо.

– Помнишь переделку «Евгения Онегина» по Теме?

– Васину?

– Васину, Васину! Напомни-ка!

– Только любимые места.

– Давай!

– В учебе милый наш Евгений

Был не тупица и не гений,

А так слегка оригинал

И горько под лозой стенал.

Бранил Мазоха-ретрограда,

Зато читал monsieur де Сада

И был глубокий эконом,

То есть любил болтать о том,

Как государство всех имеет

И чем дерет. И почему

Не надо батогов ему,

Когда береза зеленеет.

Отец понять его не мог

И мужиков кнутами сек[7].

– Отлично! Язык не заплетается. Значит, все путем. В глубоком сабспейсе язык заплетается. Значит, не переборщили. У тебя довольно поверхностное состояние. Пошли!

Идем по лесу. Где-то далеко звучат гитары и мелькают между деревьями огни костров. Я вспомнил тот эпизод из булгаковского рассказа «Морфий», где герой колет себе очередную дозу, и неровные звуки шарманки под окном превращаются в ангельский хор. Я в похожем состоянии. Лес кажется необыкновенно прекрасным, я чувствую каждую травинку, каждый лист. Наверху, в просветах между ветвей, словно нарисованных тушью, плывут звезды, и воздух пахнет хвоей и земляникой. Наверное, что-то похожее ощущали буддистские монахи. Сатори. Просветление. Между прочим, частенько наступавшее после удара палкой или многочасового сидения в медитации.

Эндорфины. Внутренние морфины. Опьянение – да! Но без слабости и сонливости. Голова работает четко и ясно, и мне почти не страшно.

– Если мы слышим звон гитары – значит, они услышат крик, – говорит Кабош. – Слишком близко от Москвы. Эх! Надо было подальше дачу строить. Но ничего, я нашел одно место, равноудаленное от всех соседних населенных пунктов.

Мы выходим к кострищу, обложенному кирпичами. Вокруг него – несколько бревен.

– Садись! – говорит Кабош. – Я разведу костер. Не дергайся!

Костер запылал, искры прочерчивают в воздухе витиеватые следы.

– Ну, показывай свое произведение, – просит мэтр.

Я достаю клеймо. Трискель диаметром сантиметра в полтора, набранный из гвоздей с затупленными концами.

Кабош берет, крутит в руках, пальцы пробуют остроту гвоздей, кивает.

Поднимает топорик – кора слетает с бревна рядом со мной.

– Здесь попробуешь!

Клеймо кладем на кирпичи так, чтобы иглы касались пылающих углей. Я усомнился в нашей технологии: деревянная основа и рукоять могут загореться.

– Куда ставить будешь? Показывай!

– На ногу.

Увы, для сэлфбрэндинга и плечи, и ягодицы крайне неудобны.

Я заворачиваю штанину, открывая икру.

– Вот сюда.

Кабош трогает кожу.

– Я подготовился, – говорю я. – Волос нет.

Он кивнул.

Из сумки извлечен пузырек с медицинским спиртом – мэтр обрабатывает место будущего клеймения.

– Пусть сохнет. Теперь пробуй на деревяшке.

Нагибаюсь, вынимаю клеймо из костра, гвозди касаются освобожденного от коры участка дерева, он дымится. Считаю до двух. На бревне остается черный, составленный из точек трискель.

– Неплохо, – говорит Кабош.

Возвращаю клеймо на угли.

– Теперь еще одно, – продолжает мэтр. – Человеку свойственно рефлекторно отстраняться от поражающего воздействия. Так что твою ногу надо фиксировать. На силе воли здесь не выедешь.

– Ничего подобного. Есть опровергающие исторические примеры. Протопопу Аввакуму некая женщина стала на исповеди описывать свои плотские грехи. И обуяло его желание. «Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в тот час…» Тогда достойный святой отец зажег три свечи, прилепил к аналою, внес руку в пламя и держал так, пока не угасло желание.

– У свечей пламя холодное по сравнению с каленым железом. И у тебя ситуация сложнее. Ты хотя бы руку с клеймом удержи секунду. Не так уж мало в таких обстоятельствах. Иди-ка сюда. Здесь есть пень замечательный.

Упомянутый пень стоит в полутора метрах от костра, и к нему сходятся два из четырех бревен.

– Садись сюда.

Я подчиняюсь, он притягивает мою ногу к пню ремнями. Очень туго. До боли.

– Блин! – говорю я.

Он усмехнулся.

– Ничего. Это ненадолго. Поверь мне, так безопаснее. Очень больно?

– Терпимо.

– Я не ради твоего геройства спрашиваю. Вопрос чисто практический. Мне нужно знать, насколько ты под эндорфинами.

– Правда, терпимо.

Он зашел мне за спину и сильно сжал плечо там, где под повязкой в коже сидят иглы.

Я взвыл.

– Ну вот, – говорит мэтр. – Подождем еще минут десять.

Через десять минут боль успокоилась.

Кабош смотрит мне в глаза.

– Ну что, готов?

Я кивнул.

– Давай.

Он снимает клеймо с углей и протягивает мне рукоятью.

Вздыхаю поглубже, клеймо впечатывается в кожу на ноге.

Боль затопила сознание. Ничего, кроме боли. Наверное, я ору. Не до того, чтобы считать до двух, отмеряя секунду.

Рука Кабоша на моей руке, держащей клеймо. Он с силой сжимает мне кисть и отрывает клеймо от кожи. Отбирает вовсе, взгляд останавливается на ожоге.

– Отлично!

Слегка похлопывает меня по плечу.

– Расслабься. Все позади.

А я уплываю в сабспейс. Настоящий глубокий сабспейс, а не ту легкую эйфорию, что была, когда мы шли по лесу.

Я среди звезд, над кронами деревьев. Костер превратился в светлое пятно где-то далеко, то ли внизу, то ли на периферии сознания. Но непостижимым образом я вижу улыбку Кабоша и ловлю себя на желании пасть перед ним ниц и целовать ему руки, ноги, сапоги.

– Я всегда говорил, что мазохиста можно сделать из любого человека, – говорит обладатель улыбки.

Есть свидетельства, что иногда жертвы инквизиции во время допросов под пыткой приходили в состояние эйфории и объяснялись в любви к палачам. Это ужасало свидетелей и рассматривалось как неопровержимое доказательство связи пытаемых с Дьяволом. (Враг рода человеческого помогает переносить мучения.) Такие свидетельства редки. Когда тебе рвут клещами половой член или ломают ребра – уже не до сабспейса. Методика не та. Но не всегда палачи начинали с грубого членовредительства. При таком обилии экспериментального материала должны же они были, хотя бы по теории вероятности, хоть изредка, вызывать сабспейс.