Книга Дама червей - Хизер Грэм

— А мне тридцать шесть.

— Везет же некоторым.

— А у вас злой язычок, миссис Коллинз. Скажите, а мужа вы в ежовых рукавицах держали?

Рина резко, словно ее ударили, задержала дыхание.

Откуда такая жестокость?

— Нет! — яростно ощетинилась она, ощущая в то же время накатившую вдруг слабость. — Да как вы…

— А вот так. Спрашиваю, потому что нет у вас прав лишь оплакивать собственную судьбу. Потому что ваш долг перед мужем — хранить живую память, а не предаваться пустой тоске. — Он внезапно швырнул окурок в воду и схватил ее за плечи. Пальцы его больно впивались ей в кожу, лицо окаменело, глаза полыхали огнем. — Знаете, Рина, не одна вы потеряли близкого человека. Моя невеста погибла в один день с вашим мужем.

— Не только с мужем! — выкрикнула Рина, не стараясь сдержать хлынувшие из глаз слезы — Были еще дети… Сын… Малышка… Ей было всего… — Больше говорить Рина не могла, слезы перешли в громкие рыдания. Она закрыла глаза и попыталась высвободиться, но он не выпускал ее, напротив, начал трясти изо всех сил и не останавливался до тех пор, пока она не подняла голову и не посмотрела сквозь слезы прямо ему в глаза.

— Вот так-то. — Кил и не думал извиняться. — Плачьте, плачьте. И не молчите. Да, все несправедливо. Да, ужасно, что вам пришлось усомниться в существовании Бога, потому что как иначе объяснить гибель здоровых, красивых детей? Но разве в наших силах понять и объяснить, почему все происходит так, а не иначе?

— В наших — нет, но в ваших — да! Ведь вы там были! И это вы решили, что какие-то там сомнительные принципы важнее, чем жизнь людей…

— Что? — Кил побелел и изо всех сил стиснул зубы. — Сука! — едва слышно проговорил он, и Рина поняла, что задела его ничуть не менее болезненно, чем он ее. — Вы что, не понимаете, каково мне тогда было? — угрожающе заговорил он. — Что я переживал, о чем догадывался и какую беспомощность, а после безнадежность ощущал…

Рина попыталась высвободиться. Ей не хотелось смотреть ему в глаза, не хотелось испытывать к нему сочувствия. Она хотела только одного — уйти.

— Отпустите меня, ну пожалуйста, — прошептала она. Но Кил по-прежнему держал ее, хотя уже и не так крепко. Он глубоко вздохнул, грустно улыбнулся и вновь заговорил, на сей раз стараясь скрыть обуревавшие его чувства:

— Никому из нас не дано знать будущее. Нам всем хочется верить, что несчастья случаются с кем-то другим — только не с нами. То, что произошло, стало личной трагедией для многих. Но вы-то уцелели…

— Да, но хотела умереть! — хрипло выкрикнула Рина.

— И все же остались живы. И слава Богу, потому что самоубийство было бы насмешкой над теми, кого вы любили. Ничего хуже и придумать нельзя.

— Насмешкой? Над детьми? А может, вы скажете мне, конгрессмен, почему все так произошло? Почему? И почему вы не спасли их?

Рина наконец вырвалась и, выдохнув эти вопросы, принялась яростно колотить его в грудь. Ну что это за человек? Просто садист какой-то. Вернулась прежняя боль, снова защемило сердце.

— О Боже, Рина, ну неужели вы думаете, что я не пытался? Да я душу дьяволу готов был заложить, лишь бы спасти хоть одного из тех людей. Никогда мне не понять, почему все случилось так, как случилось, да и вообще никто вам этого не объяснит. Но любовь — часть жизни, вы сами это прекрасно знаете, потому что у вас была семья. И та любовь, которой вас научила семья, никуда не уйдет, навсегда останется с вами. И если вы это поймете, то на этой любви может взойти будущее.

— Нет у меня никакого будущего, — тускло сказала Рина. Весь гнев у нее внезапно испарился, и осталась только немыслимая усталость. Растерянность и душевная истощенность. — Дети погибли, — без всякого выражения добавила она.

— Вы молоды, и у вас еще будут дети.

— Нет! Тех не заменишь!

— Не заменишь. Заменить вообще никого нельзя. Любая любовь неповторима.

— Конгрессмен, что вам от меня нужно? — Рина резко подалась назад и попыталась вытереть слезы рукавом платья.

— Хочу встряхнуть вас, — отчеканил он.

— Но зачем? — прошептала она. — Меня уже… Меня уже так встряхнули, что ничего не осталось. Вы, похоже, самый жестокий из всех живущих на свете…

— Живущих. Вот к этому, Рина, я и клоню. — Он положил руку ей на плечо и не дал сбросить.

— Ну пожалуйста! — взмолилась она.

— Рина, не надо молчать. Вы должны злиться, должны испытывать ужас и боль, и отчаяние. Только так можно исцелиться — постепенно.

— Это невозможно.

Кил вздохнул. Он понимал ее чувства, ибо и сам пережил то же самое. И больше всего на свете хотел ей помочь. Ну кто понимает ее лучше его? Никогда ему не забыть тех бесконечных дней и ночей, что были пережиты после несчастья. Он вскакивал, разбуженный жуткими кошмарами, думал о тех, кто был тогда в самолете, пересчитывал их. А бессонными ночами думал об Эллен, о том, что не должна она была умирать, и уж тем более из-за него. Время. Время никогда не рассеет чувства вины, со временем боль утраты не исчезает. Но время помогает постепенно примириться со случившимся. Учишься трезвее смотреть на вещи, понимаешь, что и ты смертен. И еще он осознал, что в тот момент действительно сделал все от него зависящее.

— Вы заблуждаетесь, — мягко заговорил Кил. — Полностью забыть прошлое невозможно. И тем не менее время постепенно исцеляет раны. Даже шрамы заживляет. Только не надо противиться времени. И надо заставить себя открыться навстречу жизни.

Рина оттолкнула его и гневно посмотрела прямо в глаза:

— Открыться? Потрясающая идея, конгрессмен. Значит, сделаться чем-то вроде подсадной утки для садистов вроде вас. Вам-то, конечно, только того и нужно. Признаю, вы меня заинтересовали. И все же предпочитаю оставаться роботом. Так что извините меня, Кил Уэллен.

— Чушь. И чем больше мы будем вместе…

— Не будет никакого больше!

— И опять-таки чушь, миссис Коллинз. Теперь-то уж я от вас не отстану.

— Я ненавижу вас!

— Хорошо. Для начала просто отлично. Но когда путешествие завершится, вы меня будете либо любить, либо презирать. Но по крайней мере, вы будете жить. Передвигаться, разговаривать — и переживать.

Ну вот, хоть слезы высохли на ночном ветру. Рина откинула голову и вызывающе посмотрела на него: в серебряном свете луны зеленые глаза ее так и горели яростью.

— Вы переоцениваете себя, конгрессмен. Я считаю вас жестоким и беспардонным типом. И это все. А теперь, если не возражаете, я пойду к себе.

Рина круто повернулась, но тут же с ужасом почувствовала на кисти железные пальцы. Не успела она и слова вымолвить, как он прижал ее к себе, и, не в силах даже пошевелиться, Рина столкнулась с его настойчивым взглядом, в глубине которого разгорался таинственный огонь.