Книга Меня зовут Красный - Орхан Памук

В комнате было так темно, что я не видел его лица, но мне показалось, что он улыбается.

– Наша книга давно перестала быть тайной, – сказал я. – Может, это и не важно. Но о ней говорят повсюду. Говорят, что мы предали нашу религию, что мы готовим не ту книгу, что заказал и ждет падишах, а совсем другую ради своего развлечения, и книга эта греховна: там и насмешка над падишахом, и неверие, и безбожие, и подражание мастерам-гяурам. Говорят даже, что в нашей книге сатана изображен привлекательным созданием. Ходят слухи, что мы смотрим на мир глазами грязной уличной собаки, издеваемся над верующими, идущими в мечеть, и оскорбляем ислам, так как мечеть на наших рисунках – одной величины с пчелой, и это якобы потому, что она стоит на заднем плане. Мысли об этом не дают мне уснуть.

– Когда мы рисовали, – сказал Эниште-эфенди, – разве мы думали о чём-нибудь подобном?

– Да защитит нас Аллах! – воскликнул я, изображая негодование. – Не знаю, где они слышали, но говорят еще, что есть последний рисунок, так там безбожие и оскорбление предстают уже совершенно откровенно.

– Ты же видел последний рисунок.

– По вашей просьбе я рисовал крупные листья в углах рисунка, но целиком его не видел. Если бы я видел его весь, я бы не поверил гнусной клевете и совесть моя была бы чиста.

– В чем ты чувствуешь себя виноватым? – спросил он. – Что тебя мучает?

– Когда нападкам подвергается книга, над которой человек старательно работал многие месяцы и считает ее священной, он испытывает адские муки. Я должен увидеть весь последний рисунок.

– Для этого ты и пришел?

– Конечно! Вы же знаете слова Пророка о том, что в Судный день Аллах особенно сурово накажет художников. Покойный Зариф-эфенди испугался последнего рисунка. Он говорил, что это сатана сбил нас с пути, заставил изображать перспективу, следовать методам европейских мастеров. Он считал, что не только перспектива, то есть видение мира не глазами Аллаха, а глазами уличной собаки, но и смешение наших приемов с приемами европейских мастеров лишает нас чистоты и ставит в положение рабов, и это тоже проделки сатаны.

– Художник, – возразил Эниште-эфенди уверенно, – рисует, повинуясь своей совести, в соответствии с правилами, в которые он верит, и ничего не боится. Ему нет дела до того, что скажут его враги, ученики или завистники. Вот я, например, не боюсь никого. Потому что не боюсь смерти.

– Давайте докажем, что мы не боимся, – предложил я смело. – Покажем всем последний рисунок.

– А не будет ли это означать, что мы всерьез принимаем их клевету? Мы ведь не сделали ничего, чего стоило бы бояться. Почему тебе так страшно?

– Я знаю, почему был убит несчастный Зариф-эфенди, – взволнованно произнеся. – Он оклеветал вас, вашу книгу и собирался натравить на нас людей Нусрета Ходжи из Эрзурума. Он считал, что мы делаем дьявольское дело, и говорил об этом повсюду, он подстрекал против вас других художников, работающих над вашей книгой. Я не знаю, почему он так поступал. То ли от зависти, то ли сатана нашептал. О том, что Зариф-эфенди был полон решимости уничтожить нас, слышали и другие художники, работающие над вашей книгой. Можете представить себе, как все, в том числе и я, перепугались и засомневались. Видимо, кто-то из художников не выдержал, убил негодяя и бросил в колодец.

– Негодяя?

– У Зарифа-эфенди был ужасный характер, он оказался гнусным предателем, – заорал я, будто сам Зариф стоял передо мной. Воцарилось молчание.

– Давайте продолжим работу над вашей книгой, – сказал наконец я. – Пусть все будет по-прежнему.

– Но среди художников есть убийца. Поэтому я буду работать только с Кара.

«Он что, хочет, чтобы я и его убил?»

Я встал с места, прошел за спиной Эниште-эфенди мимо стоящих на рабочей доске знакомых стеклянных, керамических, хрустальных чернильниц и взял в руку новую большую чернильницу из бронзы. Иногда во сне мы видим себя со стороны и испытываем ужас. Нечто подобное испытал я, когда, сжимая в руке эту массивную чернильницу с узким горлышком, сказал:

– Такие чернильницы я видел, когда был десятилетним учеником.

– Это монгольская чернильница, ей триста лет, – сказал Эниште-эфенди. – Кара привез из Тебриза. Специально для красных чернил.

Сатана подбивал меня опустить чернильницу на старческую голову. Но я удержался. И признался неожиданно для себя:

– Это я убил Зарифа-эфенди.

Вы ведь понимаете, почему я сказал это? Я надеялся, что Эниште-эфенди меня поймет и простит. Испугается и поможет мне.

Я – ЭНИШТЕ

Когда он выпалил, что убил Зарифа-эфенди, в комнате повисла тишина. Я подумал, что он и меня убьет. Сердце у Меня учащенно билось. Он пришел убить меня или признаться и напугать? Чего он хочет? Я подумал, что много лет знаком с талантом и мастерством этого замечательного художника, но совершенно не знаю его души, и испугался. С массивной чернильницей в руке он стоял за моей спиной, склоняясь прямо над затылком, но я не повернулся, чтобы взглянуть ему в лицо.

– А как получилось, что ты его убил? Как вы встретились у того колодца? – Я хотел всего лишь потянуть время. Но он охотно стал рассказывать:

– В ту ночь Зариф-эфенди от тебя пришел прямо ко мне и сказал, что видел последний рисунок. Он был сильно напуган. Я старался убедить его не поднимать шума, повел на пустырь, сказал, что недалеко от колодца у меня спрятаны деньги и я отдам их ему, если он будет молчать. Он поверил. Ради денег он был готов на все. Мне не очень жаль его, он был посредственный художник. Чтобы получить деньги, он готов был ногтями скрести мерзлую землю. Если бы у меня действительно были закопаны золотые возле колодца, я не стал бы убивать его. Зариф-эфенди раскрашивал рисунки, у него была твердая рука, но краски он подбирал плохо. Я убил его, не оставив никаких следов. Скажи мне, что такое стиль? Сейчас европейцы и китайцы говорят о манере, о стиле художника. Должен ли быть у художника собственный стиль?

Тут он несмело взглянул на меня и неожиданно мягким голосом спросил:

– У меня есть свой стиль? – Он дрожал, как девица, защищающая свою честь.

Мне стало жаль его до слез. Стараясь быть ласковым и доброжелательным, я сказал:

– Ты – самый талантливый, у тебя самые искусные руки, самый острый глаз из всех художников, что я видел за шестьдесят с лишним лет. Если передо мной положат тысячу рисунков, я тотчас признаю тот, которого коснулось твое восхитительное перо.

– Я тоже так думаю, – признался он, – но тебе не дано понять тайну моего таланта. Сейчас ты лжешь, потому что боишься меня.

– Твое перо как будто само, без твоего участия находит правильную линию, – продолжал я. – Я часто смотрю на твои работы и каждый раз вижу новый смысл, как бы это поточнее сказать, заново читаю рисунок, как текст. Слои смысла выстраиваются один за другим, и возникает глубина, достигаемая европейцами с помощью перспективы.