Книга Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

или пресле­дуемые и теснящиеся друг к другу для взаимной защиты люди, поселились на тесном пространстве, застроенном плотно прилагаю­щими один к другому домами, в центре которых, как некогда в Сирийской пусты­не, находилось самое драгоценное их состо­яние, единственное сокровище, которое они спа­сли от крушения их величия и политической самостоятельности — Божий дом. Все дома опустели и жители их собирались в это великое здание тихо, торжественно, точно это было последнее шествие и точно этот храм, куда они устремлялись, был фо­рум, где шел суд о жизни и смерти, чтобы пасть ниц, пред вечным Судией, Ко­торый ежегодно в этот день творит суд над деяниями людей, милует или осуждает их, дарует им жизнь или предназначает смерть. — Женщины в белой одежде, мужчины в белых саванах на черных кафтанах, с фолиантами под мышкой и неся в руках желтые восковые свечи, посвященные памяти умерших родственников и друзей, входили то по одиночке, то целыми группами в ко­лоссальные двери синагоги, все ярче высту­павшей из возрастающей темноты ночи. При каждой встрече с ближним эти люди просят друг у друга прощенья во взаим­ной вражде, клевете, лицемерии, и расста­ются друг с другом со слезами на глазах, как будто каждому из них предстоит смерт­ный час, как будто ангел смерти с мечем и факелом ждет их на пороге того здания, в которое они хотят войти не иначе, как примирившись со всеми людьми.

Это наступает Йом-Кипур.

Кровь застывает в жилах Александра. После многих лет он снова видит евре­ев в их братском единении, в их ин­тимных отношениях, в их глубоко религи­озном настроении. Все это веселит его как звуки родины, услышанные на чужбине, и не­вольно, боязливо, как бы в забытьи, сле­дует он за толпою к синагоге и останавливается в дверях её, точно прикованный непреодолимой силой.

Потолок, стены, колонны, столбы, — все сверкает тысячью свечей и ламп, так что высокие своды здания кажутся охваченными ог­нем, ряды молящихся мужчин, обратясь лицом к востоку, стоят в своих белых широких саванах, напоминающих им смерть; а сквозь полузакрытую решетку вид­но помещение, отведенное для женщин — и оттуда несутся звуки болезненной скорби. Пе­чаль, уныние и раскаяние покрыли смертель­ною бледностью все лица и выжимают сле­зы из всех глаз. Среди громких молитв глухо и уныло раздаются звуки ударов, на­носимых сжатыми кулаками кающихся в их сердца. Шумно, точно волнующееся море, ог­лашаются стены синагоги молитвами, — но вдруг раздается удар на «Алмеморе», и в одно мгновение голоса умолкают. Только не­сколько полу-подавляемых криков наруша­ют тишину, и вот сильный голос кантора поднимается среди всеобщего безмолвия, как гром среди ночной тиши, к престолу Иеговы, и молит об отпущении грехов всей общине и всему Израильскому народу. Оканчивается его молитва — и снова тысячи воплей раздаются в синагоге, снова сыплются тяжелые удары на сердца скорбящих грешников, над которы­ми совершается в эту минуту суд там, за усеянным звездами покровом неба, и судьба которых вписывается «в книгу жизни или в черную книгу смерти».

Холод пробегает по всему телу Алексан­дра, голова его кружится. Эта горячо моляща­яся толпа белых, точно из гроба вышед­ших, фигур, облитых багровым светом бесчисленного множества свечей, — воспоми­нание о прошедших днях, о совершенных грехах, о бедных родителях, которых он убил и опозорил, — чувство неодолимой слабости и неописанного страха, — все это до такой степени потрясло его, что он, присло­нясь к двери, зарыдал и невольно, как ди­тя, не понимающее смысла собственных слов, начал повторять слова кантора, уже давно сделавшиеся, для него чуждыми, — й бичевать свою больную чахоточную грудь, — и горячо молиться тому Богу, Которому он изменил и перед Которым он теперь склонялся как блудный сын перед любящим отцом.

Мало по малу утомленные богомольцы разошлись из синагоги, и только немногие оста­лись в ней, чтобы провести всю ночь в мо­литве. Измученный бессонницей и волнениями, Александр упал на каменную ступень папер­ти и провел ночь в томительных сновиде­ниях. Воспоминания детства воскресли и проходили мимо него как-толпа восставших трупов. Строгий отец, добрая мать, любящие братья и сестры, детские игры, бесплодные старания учителей, родимая синагога, веселые дни праздников, унылые дни покаяния, длин­ный ряд проступков против Бога и роди­телей, изгнание из родительского дома, стран­ствование по чужбине, отступничество от ве­ры предков — все это попеременно терзало грудь несчастного, и он внезапно просыпал­ся, точно ужаленный скорпионами, холодный пот струился по его лицу, он задыхался, па­дал на колени, и молился, горько молился!

День занялся — и обширное здание снова на­полнилось молящимися, снова понеслись к небу тысячи голосов. Свечи почти догоре­ли, указывая этим на бег времени и жизни, напоминая о часе, в который должна решить­ся судьба людей... Александр стоит в тол­пе и молится, как будто он член этой общины; силы его истощаются, легкие совер­шают последнюю работу, ноги подкашива­ются; он молится в совершенном забытьи, молится целый день, до тех пор пока гром­кий трубный звук не возвещает, что день покаяния минул.

Болезнь Александра принимала все более и более упорный характер, искусство врачей не могло совладать с неумолимым недугом, силы больного истощались с каждым днем; ночи он проводил без сна, дни — без на­дежды. Ко всему этому присоединилось прибли­жение весны, — времени года, столь обильного покойниками.

Для Александра мысль о его близкой смер­ти заключала в себе все ужасы могилы с её мрачными признаками, её неведомым нечто, которое гораздо страшнее жизни, полной борьбы и лишений. Да и мог ли без особенного ужаса смотреть на эту бу­дущую жизнь человек, не знавший никог­да ни религии, ни философии, не имевший ни одного твердого убеждения, отрекшийся от Бога своих предков, и только после многих лет греха и забвенья, накануне смерти, об­ратившийся к Нему, — человек, прошедшее которого не имело ни одного светлого мгнове­ния, ни одной добродетельной черты, которого настоящее — представлялось мрачным и пе­чальным, а будущее — рисовало только глухую, страшную могилу! Для такого человека смерть есть не прекращение жизни, а только замена её другою, неведомою, немой жизнью, которую не может обнять даже фантазия, — жизнью с ка­рающим судом Божьим, со всеми муками и страданиями, какие только может изобресть расстроенное и разгоряченное воображение!

«На родину! На родину!» — воскликнул он однажды ночью, когда страшная тоска овла­дела им и, прогоняя сон, обливала несчаст­ного холодным потом.

«На родину! На родину!»

Несчастный, где твоя родина? Там ли где твои бедные родители оплакивают заживо похороненного сына, или там, где твоя весе­лая жена радуется тому, что ты оставил ее? Старые узы порвались, а новые