Книга Красный дождь в апреле - Лев Александрович Бураков

оружие. Адъютант Дутова есаул Кузнецов руководил всей церемонией лично. Он сидел под большим полотняным зонтом, поставленным на случай дождя, и играл стеком, Кузнецову было скучно. Он зевал и пил нарзан прямо из бутылки. Скучное это дело — сдача оружия. Мимо прошел Семенов-Булкин. Они раскланялись. Булкин не выдержал и подошел. Шепнул на ухо доверительно:

— Может, преждевременно разоружаем солдатиков?

— Преждевременными только роды бывают, — громко пробасил Кузнецов. — Атаман сказал по этому поводу: «всякий солдат менее опасен без оружия в деревне, чем с оружием в городе». Ха, ха! Запишите, пригодится, уважаемый социалист или как вас там…

Булкин деланно рассмеялся. Огорченно вздохнул:

— Скорее бы восторжествовала настоящая революционная справедливость. А то, что же? Какой-то прапорщик возглавляет Совет! Отказывается подчиняться комитету спасения! Где же демократия и свобода?

— Вот где, дорогой мой, — Кузнецов встал и похлопал себя по ягодицам. Повел взглядом поверх солдатских голов и покраснел, аж задохнулся, стегнул стеком по лакированному голенищу:

— Ах, ты… ах, комиссарская сволочь! Не свободу им надо, а тюрем больше. Смотрите, что делается! Да не туда! Куда же вы! Вон в желтой шапке!

Булкин крутил жилистой шеей, но из-за низкого роста не мог увидеть того, на кого показал есаул. Тогда он подпрыгнул и увидел Цвиллинга.

— Какое нахальство, — покачал своей маленькой головкой Булкин, — сам же лезет на арест.

— Лезет? — Кузнецов согнул стек дугою, — попробуй арестуй его здесь… Хитер, в народе прячется.

Стал накрапывать дождь. Он монотонно забарабанил по холщовому зонту. Булкин нырнул к есаулу и согнулся под зонтом. А солдаты все продолжали сдавать оружие, не обращая внимания на дождь. Серая толпа двигалась почти бесшумно. Но вдруг по ней пробежала волна. Как в пустыне неожиданно задувает ветер и песок начинает сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее течь в одном направлении, так и сейчас в беспорядочном, казалось, круговороте шинелей и выцветших гимнастерок наметился поток. Поток этот все явственнее поворачивал к дверям цирка. Кузнецов переглянулся с Булкиным: опять смута.

— Ух, погоди, договоришься, домитингуешься, — скривил нервные малиновые губы есаул. Отхлебнул нарзана, успокоился. Ну поговори, коль язык чешется…

Кузнецов гордился своей выдержкой. У него редко бывало, чтобы на лице можно было прочесть что-либо: не лицо, а маска. В начале войны, в белорусских болотах пришлось есаулу с неделю лично расстреливать отступавших. По двадцать часов в сутки. Оттого рано поседел и ночами часто стал просыпаться от душивших его кошмаров. Врачи советовали не волноваться. И Кузнецов старался ко всему относиться спокойно.

Ленька рыскал среди солдат. Спрашивал об отце. Но как всегда никто ничего не знал. Многие отмахивались, пожимали плечами, кое-кто посердобольнее охотно выслушивал, расспрашивал о приметах отца, мучительно морщил лоб, прикрывал глаза, но тоже не мог вспомнить ничего… В цирке пахло едкими осиновыми опилками и лошадьми. Ленька вздохнул: вчера в конюшню явились два загорелых казака и лощеный тонколицый офицер и забрали Таура. Сначала они долго осматривали его, смотрели истертые коричневые зубы, качали головами и все же увели, оставив хозяину расписку, в каковой значилось, что Таур «реквизован по распоряжению комитета спасения революции». Так Таур на старости лет ушел спасать революцию. Ушел, даже не махнув хвостом, тяжело передвигая ревматическими ногами. Ленька шмыгнул носом, огляделся и неожиданно увидел Цвиллинга. Он подбежал к нему и хотел было рассказать об уводе Таура, пожаловаться (только такой человек, как Моисеич, мог бы сейчас помочь), да и поблагодарить за книжку, но сказал другое:

— Я уж думал не вернетесь…

Цвиллинг снял с Леньки шапку, потрепал спутанные волосы, покачал головой:

— Эх, дорогой мой, мыться надо и расчесываться. — Цвиллинг вынул из кармана расческу, — вот, возьми. Жених!

Цвиллинга толкали, тянули к помосту, где обычно размещался оркестр. Он еще раз потрепал Ленькины вихры, а через минуту сверху слышался его громкий голос.

— У нас теперь есть одно правительство во главе с Ульяновым-Лениным в Петрограде. Ни Дутов, ни его «ширма» из Барановских и Семеновых-Булкиных и всяких прочих «Крендельковых» не могут распоряжаться у нас в городе. Совет рабочих и солдатских депутатов вчера отверг начисто все притязания контрреволюционеров. Советская власть это и ваша власть, солдаты! Законное правительство в Петрограде — это правительство народное, ему не нужна война. Второй съезд Советов принял декрет о мире. Хватит крови!

Цвиллинг поднял руку и повернул ладонь к слушающим.

— Нам всем нужен мир, чтобы растить хлеб и детей. И этот декрет приняла Советская власть. Только победа пролетарской революции дала возможность опустить штыки в землю. Нас всегда стравливают: против немцев или турков. Нас хотят разделить и в самой России, столкнуть казаков и евреев, киргизов и русских, рабочих с крестьянами, казаков с мужиками. Контрреволюция не успокоилась. Дутов отбирает у вас оружие потому, что боится вас вооруженных. Да, воевать надоело. Но если мы чистосердечно хотим побросать оружие, пусть все бросают! А то одни бросят, а другие потом их под мушку! Товарищи, сдать оружие — это еще не значит обеспечить себе мир и покой. Вы бросаете винтовки, а их берут другие. Офицерские части стягиваются в Оренбург и здесь вооружаются. Против кого? Подумайте, товарищи!

Ленька сидел и слушал. Цвиллинг говорил и о земле, которая теперь стала общей, о том, что делать солдатам сейчас. Цирк был полон. Слушали внимательно. И тихо. Над темно-серыми от дождя шинелями клубился сизый махорочный дым.

— Дутовское общеказачье войсковое правительство — это открытый вызов Советской власти. Что задумал Дутов? Он хитрый враг, он преследует далеко идущие цели; объединить контрреволюционные силы Урала и Туркестана с белым Доном и Кубанью, задушить молодую народную власть. Отдавая винтовки, вы делаете услугу Дутову! Подумайте, товарищи солдаты!

И лишь несколько лет спустя Ленька осознал: ведь Цвиллинг говорил с казаками, с солдатами. Один против многих. И сколько лет ни проходило с тех пор, как ни текло время, Ленька не переставал удивляться отчаянной смелости Цвиллинга, его таланту оратора: заставить враждебную толпу слушать. А оружие — молчать! Такое дано не каждому…

XIV

Что-то залегло в Ленькиной душе непоправимое и тревожное. Чтобы ни делал он, а мысли обращались к Еве. Хотелось увидеть ее, поговорить, поспорить быть может. Или просто погулять вместе по замерзшему городу. Ох, как хотелось бросить все и побежать к ней. Тем более, что теперь уж он точно знал, что и Ева думает так же, как он, стремится к встрече…

— Ты понял все? — спросил Цвиллинг, — смотри не попадись в лапы казачьи. Арестовывают всех подряд. И тебя не помилуют. Тем более, если с этой бумагой попадешься. Помни — это первое тебе задание новой