Книга Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова

с революцией…

— Вот без этого ужаса вполне возможно обойтись, в России полно никому не нужных земель, например, на Дальнем Востоке. А где сейчас Михаил Александрович?

Избранную публику в лице Пирогова, Саши с Гогелем, медицинских генералов, Бакуниной и Андреева пригласили в ординаторскую.

И разговор продолжился по дороге.

— В Сибири, — ответила Екатерина Михайловна, — на вечном поселении.

— Ага! — отреагировал Саша. — А что он натворил?

— Он участвовал в нескольких революциях в Европе: во Франции, в Праге, в Дрездене.

— А мы-то тут причем? — удивился Саша.

— Австрийцы приговорили его к смертной казни, — объяснила Бакунина, — а потом выдали России.

— Все равно не понимаю, — сказал Саша, — это, как если бы турки выдали Байрона Британскому правительству, и королевский суд Лондона осудил его за участие в Греческом восстании и сослал на вечное поселение в Австралию.

— Мишу не сразу сослали, — заметила Бакунина, — Первые три года он провел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а потом четыре — в Шлиссельбургской тюрьме. Только два года назад государь, ваш отец, помиловал его и перевел на поселение.

— Что без суда? Или Россия подчиняется австрийским законам?

— Суд был, Ваше Высочество, — сказала Екатерина Михайловна, — ещё четверть века назад. Покойный государь Николай Павлович приказал Мише вернуться из-за границы, а кузен отказался. Правительствующий Сенат приговорил его к лишению всех прав состояния и каторжным работам, если вернется в Россию. А всё его имущество было конфисковано в казну.

— Ах, да! Мы же не имеем право свободно выезжать за границу и возвращаться. Какая мерзость! Богатой и свободной стране никого не надо возвращать насильно. Устанем отбиваться от иммигрантов!

— Я читала, — тихо сказала Бакунина.

— Что?

— Вашу конституцию. Теперь я верю, что её написали вы.

— Обалдеть! — поразился Саша. — Сколько же уже экземпляров?

— Не знаю, ходит по рукам. В списках.

— Есть сомнения в авторстве?

— Вы посмотрите на себя в зеркало.

Саша усмехнулся.

— Оно мне ещё льстит.

— Кузен очень болен… — проговорила Екатерина Михайловна.

— Это совершенно неважно, — сказал Саша. — Левый анархизм никогда не был мне близок, но у вашего брата есть блестящие мысли. Конечно, попрошу. Ничего не могу обещать, но попробую. Тем более что вины я за ним не вижу вообще никакой, по крайней мере, судя по тому, что вы мне рассказали.

Ординаторская оказалась небольшой комнатой с высоким окном, поясным портретом папа́ в овальной деревянной раме, настенными часами и накрытым на несколько персон столом, явно сервированным под лозунгом: все самое лучшее для дорогого гостя. Супница, салатница, тарелки тонкого фарфора, хрустальные бокалы, бутылки вина и пара кувшинов на темно-зеленой скатерти. После таких обедов всегда кажется, что чего-то не увидел, точнее, тебе не показали.

По левую руку от Саши снова оказалась Бакунина, по правую — Гогель, а напротив Пирогов между Щегловым и Дубовицким.

Саша поискал глазами, куда бы втиснуть альбом с заметками. Нашел, хотя пришлось отодвинуть вазу с фруктами и бокал.

Щеглов вопросительно взглянул на Гогеля и указал глазами на бутылку.

— Нет, — сказал Григорий Федорович.

— Я совершенно солидарен с моим гувернером, — согласился Саша. — Если в кувшинах квас, то это для меня. Я сюда не пьянствовать пришёл. Григорий Федорович, положите мне салатика, пожалуйста. Салатик — это прекрасно.

Гогель с готовностью исполнил просьбу и бухнул на тарелку здоровый половник заправленного сметаной салата, а квас налил лично доктор Щеглов, хотя после его участия в операции, это действие казалось Саше несколько сомнительным.

При этом слуги в комнате присутствовали. В количестве двух штук.

— Обсудим наши дела? — спросил Саша.

— Да, Ваше Высочество, — сказал Пирогов. — Что вы заметили?

— Все, что я сейчас скажу исходит из теории болезнетворных микробов, — начал Саша.

— Вы действительно запретили своим врачам произносить слово «миазмы», Ваше Высочество? — поинтересовался Щеглов.

— Да, — кивнул Саша.

— Точно! — усмехнулся Андреев.

— Это конечно противоречит принципу свободы слова, — признался Саша, — но в своё оправдание могу сказать, что в Сибирь я за это не ссылаю. Если человек является сторонником миазмической теории, он может найти себе какую-нибудь другую лабораторию. А мне нужны люди убежденные.

— Можно? — спросил Пирогов, указывая взглядом на альбом.

— Да, — кивнул Саша. — Я помню, что там написано.

— Что не так со зрителями? — поинтересовался Николай Иванович.

— Их не должно быть. В крайнем случае, за стеклом. В воздухе, который выдыхает даже здоровый человек, миллионы микробов, которые представляют опасность для открытых ран больного.

— А как же нам учить оперировать? — спросил профессор Дубовицкий.

— Я же сказал: стекло. А в операционной должно быть всё стерильно.

— То есть освобождено от микробов, — перевел Пирогов.

— Совершенно точно, — согласился Саша.

— «Сапоги», — прочитал Николай Иванович. — Я, кажется понял. Их не должно быть, да?

— Конечно, потому что с улицы можно принести целый зверинец: там и навоз, и грязь, и помои, и земля. И чего там только нет!

— Босиком? — поинтересовался Дубовицкий.

— В этом есть своя правда, — сказал Саша. — На востоке никогда не заходят в уличной обуви ни в дом, ни в храм. Но можно и просто поменять обувь или надеть на нее стерильные чехлы из резины или ткани.

— Маски? — прочитал доктор Щеглов, подсмотрев в альбом к Пирогову.

— Можно сделать из марли, чтобы закрывали нос и рот, — объяснил Саша. — Это для хирургов и их ассистентов, которых нельзя отгородить стеклом.

— Понятно, — кивнул Дубовицкий и, кажется, подавил смешок.

Зато Пирогов был совершенно серьёзен.

— Что плохого в шерстяной простыне? — спросил он.

— Все впитывает, — пояснил Саша. — Впрочем, если вы их кипятите, то ничего. А лучше выбросить. Плохо, что серая. Грязь не видна.

— Признаться, я считал достоинством то, что она все впитывает, — заметил Пирогов.

— Микробы будут размножаться, Николай Иванович. Они же живые.

— «Обычная одежда» понятно, — проговорил Пирогов. — А какая должна быть?

— Белые хлопчатобумажные халаты. По крайней мере, светлых тонов. И после каждой операции их надо кипятить. Или выбрасывать.

— Дорого нам это обойдется, — заметил Дубовицкий.

— Не так дорого, как человеческие жизни, — возразил Саша.