Книга Приют гнева и снов - Карен Коулс

и у меня нет времени вслушиваться в него.

Экипаж замедляется и останавливается. Снаружи все темно и неподвижно. Хотя и день был едва ли светлее из-за низких иссиня-серых облаков и беспрестанного дождя. Не успеваю поблагодарить возничего, как экипаж трогается с места и набирает скорость, избавившись наконец от бремени, он торопится домой. Я провожаю его взглядом. Слева неясно вырисовывается квадрат колокольни. Вглядываюсь в надпись на табличке. «Церковь Святого Михаила и Всех Ангелов». Я подношу клочок бумаги к свету уличного фонаря и пытаюсь разобрать каракули Тома. Бумага промокла и стала хрупкой, некоторые буквы совсем стерлись, но это та самая церковь, и там, в темноте, на другой стороне дороги виднеются высокие ворота. Сердце замирает, когда я провожу кончиком пальца по буквам. Ошибки быть не может. Мне нужно пройти именно сквозь эти высокие неприветливые ворота.

За воротами лежит двор с флигелями. По обе стороны на деревьях висят мертвые вороны, а прямо передо мной высится Эштон-хаус, такой холодный и грозный в слабом свете, и безмолвный, такой безмолвный.

Я поднимаюсь по ступеням к входной двери, бросаю вещи и тяну за ручку звонка. Где-то в глубине дома отзывается колокольчик. Ни в одном окне не загорается свет, не мелькает приветливое лицо. Ничего. Я дрожу. Дрожь волнами захлестывает меня, одна за другой. Зубы стучат.

– Кто-нибудь?! – кричу я. Ветер уносит мои слова прочь. Я начинаю молотить кулаками дверь.

Морось превращается в дождь со снегом, он жалит мое лицо, словно булавками. Нужно как-то пробраться внутрь, иначе я умру здесь от холода. Оставив багаж и сумку у порога, отхожу назад и оглядываю здание. Оно больше похоже на фермерский дом, чем на большой особняк, каким я его себе представляла. Плющ или какое-то другое ползучее растение, может глициния, опутывают серый уродливый известняк. Может, никто и не живет здесь вовсе. Возможно, все они лежат мертвые в своих кроватях и ждут, когда кто-нибудь их наконец обнаружит.

Дверь открывается, когда я уже собираюсь брать ее штурмом. На пороге стоит мужчина средних лет, не высокий и не низкий, не полный и не худой; обычный человек совершенно непримечательной наружности, в рабочей одежде трудноопределимого грязно-коричневого цвета под стать его волосам. Он облизывает потрескавшиеся и шелушащиеся губы.

– Здравствуйте, я новый ассистент господина Бэнвилла.

Он разглядывает меня прищуренными глазами, пока я стою в мокром платье на ледяном, пронизывающем до костей ветру. Незнакомец высовывает кончик языка, словно змея пробует воздух на вкус.

– Женщина.

– Да… да, так и есть. – Ветер дергает меня за волосы и хлещет по щекам, мешая видеть. – Мод Ловелл. А вы?

– Меня звать мистер Прайс[8].

Мне хочется смеяться. Возможно, это от истерики или усталости, потому что ничего смешного в его облике нет. Да, он кажется хитрым, возможно злобным, но нисколько не забавным.

– Не ждали мы женщину, – произносит он. – В письме говорилось…

– В письме была подпись «М. Ловелл»[9], и это мое имя. Рада знакомству. – Лицо мое настолько замерзло, что губы с трудом складываются в улыбку.

– Вы опоздали. – Он поворачивается ко мне спиной и удаляется, предоставляя мне самой тащить чемоданы в дом и запирать дверь.

Я оказываюсь в тесном вестибюле. Мокрые пожухлые листья и веточки залетают вслед за мной. У стены стоят грязные ботинки и ружья. На крючках висят дождевики и меха, и роскошные накидки из красного бархата, их так много, что нам приходится протискиваться, чтобы пройти в переднюю.

Перед нами возникает богато украшенная лестница. Она изгибается и ведет к полукруглому балкону, как будто из мюзик-холла или театра. Вдоль стен развешаны четыре гобелена – красные, золотые, зеленые – они расположены как бы наугад и изображают сцены охоты.

Я оборачиваюсь, стараясь охватить взглядом все – вот он, мой новый дом. От тяжелых сумок болят руки. В какой-то момент я почти решаюсь попросить о помощи Прайса, но он награждает меня таким холодным взглядом, что я тут же меняю решение.

Собаки. Казалось бы, в таком большом и отрезанном от мира деревенском доме должны быть собаки, но я не видела и не слышала ни одной. Здесь все как-то слишком тихо, заброшено и пусто. В воздухе чувствуется присутствие смерти, хотя, может, это всего лишь мое воображение разыгралось.

– Идем. – Прайс кивает в сторону задней стороны дома, отведенной для прислуги. Мы проходим небольшой лестничный пролет и попадаем в просторную кухню, где нас ждет уже разведенный очаг. Наконец-то можно отогреть онемевшие пальцы!

– Идем или как? – спрашивает он.

У меня просто не получается увести себя от огня.

– Я полдня ничего не ела.

Прайс оглядывает меня с головы до пят, и, когда его взгляд задерживается на лифе, губы изгибаются в усмешке.

– Не такая уж и щуплая, как я погляжу, небось до рассвета протянуть как-нибудь удастся.

Приходится все-таки оторваться от тепла и проследовать за ним по крутой и узкой лестнице. Стены стискивают нас с обеих сторон, да так сильно, что мне едва удается протащить сумки. Огонь свечи пляшет на сквозняке, и мне кажется, что его вот-вот задует. Ступени и без того не внушают доверия, а в темноте тут ничего не стоит и шею свернуть.

Каким-то чудом пламя свечи не гаснет, когда мы достигаем крохотной площадки, на которой и одному человеку трудно уместиться, не то что мне со всей поклажей. Мы топчемся на месте, пока Прайс вздыхает и цокает.

Он открывает дверь справа.

– Сюда.

Я наклоняюсь, чтобы войти. Собственная тень кажется мне гигантской и застилает потолок и стену напротив. Кровать придвинута к самому окну. На ней голый матрас, белье сложено с одного края. Это все, что мне удается разглядеть – остальная комната тонет во мраке.

Оборачиваюсь к Прайсу, чтобы спросить, где можно умыться, но его и след простыл – даже дверь за собой закрыл. Спасибо, что хоть свечу оставил, или, скорее, все, что от нее осталось. Она горит слишком ярко, бледное пламя поднимается слишком высоко и клонится на одну сторону из-за сквозняка.

Я ложусь на матрас, натягиваю на себя покрывала и поджимаю к груди колени, чтобы хоть немного согреться.

Перекрытия скрипят и будто ведут между собой спор, пока дом отходит ко сну. Ветер свищет под окнами и дверями. Он завывает под кровлей, будто сумасшедший – то насвистывает веселую