Книга Обновленческое движение Русской Православной Церкви в 20–40-е гг. XX в. (на материалах Ставрополья и Терека) - Александр М. Пантюхин

управлять исключительно внутрицерковными делами. Интересно отметить, что во главе совета стал настоятель храма игумен Серафим (Надворный)[239], так как это не противоречило ни требованиям советского законодательства (об общинном управлении приходами), ни каноническим нормам (о возглавлении общины верующих священником).

В письме Владикавказского епископа Макария (Павлова) указывалось, что с установлением советской власти в Северной Осетии, духовенство вынуждено с амвона восхвалять большевистский режим, а также постоянно идти на нарушения канонических норм по требованию светской власти (преимущественно в вопросах развода)[240]. Интересно, что епископ Макарий дважды (в 1920 и 1921 гг.) привлекался к уголовной ответственности, но оба раз досрочно освобождался за лояльную позицию по отношению к советской власти. К 1921 г. эта позиция архиерея вызвала взрыв недовольства духовенства Владикавказского благочиния, что проявилось на собрании 1-го благочиннического округа Владикавказской и Моздокской епархии, прошедшего 17 февраля 1921 г. Большая часть выступлений носила оппозиционный по отношению к правящему архиерею характер[241].

Важно отметить, что уже к 1921 г. явно наметилось противостояние двух «лагерей духовенства»: выступающих за приспособление к новым историческим реалиям и за непримиримость христианства и социализма. Североосетинская пресса того времени сообщала об идейном расколе в рядах духовенства, выдвигая предположение, что построение социализма и рост недоверия народных масс к религии уничтожит оба течения в православии[242].

По причине засухи 1921 г. и разразившегося из-за нее голода, в стране в 1922 г. развернулась крупномасштабная кампания по изъятию церковных ценностей. Было объявлено, что средства от продажи изъятого церковного имущества пойдут в помощь голодающему населению. Не обошел стороной процесс изъятий и Ставропольской и Терской губерний, Горской республики. Еще в 1921 г. А.В. Луначарский решил использовать идею А.И. Введенского о создании «пятой колонны» в Церкви[243], о чем сообщил главе ВЧК Ф.Э. Дзержинскому. Но последний выступил против, считая, что ВЧК должна заниматься развалом Церкви, а не ее возрождением в обновленной форме. Предложение Луначарского подхватил председатель реввоенсовета Л.Д. Троцкий, выдвинувший идею использования священнослужителей в качестве проводников политики партии в Церкви. Государство должно помочь им прийти к власти в Церкви и давать им четкие указания, как призывать верующих служить большевистскому режиму[244]. То есть именно в 1921–1922 гг. органы безопасности начали внедряться в Церковь с целью влияния на ход ее политики. Был взят курс на создание т. н. «красной церкви» с помощью лояльного советской власти и проводимых ей мероприятий духовенства[245].

Исследователи Д.В. Поспеловский, А.Г. Кравецкий и И.В. Соловьев в своих трудах резко отмежевывали дореволюционных обновленцев и реформаторов 1917 г. от обновленческих групп, организовавших в 1920-е гг. церковный раскол[246], забывая тот факт, что лидеры обновленчества 1917 г. и 1922 г. – одни и те же лица, и откололись они именно от дореволюционных обновленческих групп в 1917 г. Расхождение началось в уровне притязаний. Идеи И.В. Соловьева и Д.В. Поспеловского, вероятно, опираются на мнение А.И. Кузнецова, полагавшего, что обновленчество имело идеологической основой масонство и розенкрейцерство XVIII–XIX вв., его цель – разрушение Церкви. Автор данного исследования полагает, что с начала 1920-х гг. обновленческое движение перешло к третьему этапу своего формирования. Он был связан с окончательным установлением советской власти на всей территории страны и выработкой стабильной государственной политики в отношении религии. В 1922 г. был не только инспирирован обновленческий раскол внутри Русской Православной Церкви, но и произошло разделение обновленцев «второй волны» на «советских» и «либеральных» (т. е. оставшихся на позициях обновленчества эпохи Временного правительства и белогвардейских республик). Формирование обновленческой иерархии и институализация обновленческого движения в виде создания епархиальных и других органов церковной власти по всей стране в 1922–1924 гг. завершили процесс формирования «церкви, приспособленной к революции» (понимая революцию как социальный организм[247]), растянувшийся почти на двадцать лет.

Исследователь М.В. Шкаровский также полагал, что связь послереволюционных обновленцев с дореволюционными реформаторами очевидна. Большинство советских религиоведов-марксистов придерживались того же мнения[248]. Исключением является только монография А.А. Шишкина, считавшего, что рождением обновленческого движения следует считать попытки Церкви приспособиться к новым условиям в 1917 г.[249]

Даже сами обновленцы неоднократно подчеркивали в журнале «Живая церковь», что они потомки дореволюционного обновленчества, и их цель – не захват власти, а реформирование Церкви. Исследователь Д.А. Головушкин полагал, что обновленцы пытались спасти Церковь от разрушения большевиками, для чего им требовалась помощь государственной власти. Со своей стороны они должны были не только выразить лояльность советской власти, но и доказать ее справедливость верующим, а также провести реформирование Церкви в соответствии с новым общественным устройством[250].

С началом изъятий церковных ценностей была открыта соответствующая агитационная кампания в печати. Для убеждения верующих показывались случаи соучастия в изъятии ценностей некоторых архиереев (например, Пензенского, Красноярского, Иркутского, Нижегородского и Костромского), которые обосновывали каноничность изъятия для помощи голодающим. Также приводились обращения и примеры ставропольских священников, имеющих аналогичное мнение[251]. В Северной Осетии и Горской республике в целом приводились обращения одного из лидеров обновленческого движения епископа Антонина (Грановского), пользовавшегося авторитетом среди верующих в предреволюционные годы за умеренный модернизм (в 1914–1917 гг.) и серьезную миссионерскую деятельность.

В газете «Терек» появились статьи в поддержку изъятий. Неоднократно указывалось, что изъятие церковных ценностей – это единственный шанс спасти голодающих. Указывалось также, что в дореволюционную эпоху священнослужители часто сдавали церковные ценности не только для помощи голодающим, но и на военные нужды[252].

Агитационная работа в пользу изъятий в Северной Осетии усилиями местных властей зашла гораздо дальше. При обращении к верующим использовались не только заявления церковных иерархов и местного духовенства, а также исторические примеры жертвы Церкви на нужды государства и народа. В газете «Горская правда» в апреле 1922 г. стали появляться статьи, направленные на религиозные чувства местного населения. Например, отказ некоторых священнослужителей сдать церковные ценности комиссиям по изъятию сравнивался с действиями фарисеев и первосвященников в событиях Нового Завета: церковная иерархия, по мнению публициста М. Пантюхова, «распинает голодный народ» подобно древним «князьям церкви», распявшим в І в. Иисуса Христа, звавшего людей к Царству свободы и справедливости[253]. В подобного рода публицистике явно прослеживается эксплуатация идей христианского социализма для сиюминутных нужд советской власти. Позднее, когда нужда в лояльности верующих к изъятию отпала, любые попытки религиозных деятелей найти компромисс с органами государственной власти вновь стали рассматриваться как «конформизм», попытка путем приспособления к новым историческим условиям сохранить влияние на верующих.

В агитационной работе в период изъятий использовались не только авторитет лояльно настроенного духовенства и религиозные чувства верующих, но и тема социальной справедливости, обостренная в народных массах в революционные годы. В северо-осетинской прессе сообщалось о желании разных слоев населения (рабочих, студентов, интеллигенции, прогрессивного духовенства) изъять ценности