Книга Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская

правды, которая вдруг сквозит, поиском голоса времени.

В театре были периоды, когда театральность главенствовала над жизнью – комедия дель арте, или героические трагедии, или просто античная трагедия. Но однажды театр начал игнорировать время действия, погружая пьесу в абстрактный мир режиссерской интерпретации. А ведь каждая эпоха имеет свой неповторимый аромат! Самое главное, что я стараюсь сегодня передать и в кино, и в театре, – это запах эпохи и ее вибрации, то есть некие художественные ассоциации со временем, в котором происходит действие. Часто в интересных спектаклях и фильмах нет никакого запаха, а без него работа не оставляет после себя даже тени. Зритель воспринимает запах эпохи как некую правду, суть, которая складывается из фактур, костюмов, правильного интонационного тона, поведения персонажей. Смотрю сериалы про Ленина, Троцкого, революцию и расстраиваюсь – эти бедные режиссеры лишены обоняния эпохи. К сожалению, осталось совсем немного режиссеров, которые могут этот запах почувствовать и передать.

ЭБ: К слову о Ленине – Соломон Волков утверждает, что понять XX век без исследования отношений художника и власти невозможно. Фильм «Грех» тоже отчасти о том, что испытывает художник в отношениях с властью. Как сегодня, по вашему мнению, проявляется эта проблема?

АК: Между художником и публикой всегда стоит власть людей или денег. Не думаю, что абсолютная свобода порождает что-нибудь, кроме химер. Художник не может быть свободен. Мера культуры накладывает на него определенные ограничения: чем выше его культура, тем меньше свободы.

При этом свобода не гарантирует создание шедевров. В Европе большинство гениальных произведений было создано в условиях цензуры – инквизиции, идеологии и вкусов тех, кто платил за творчество. Считаю, что художник – это слуга, он служит истине, если она у него есть.

Прожив при советской власти долгое время как художник, я сублимировал идею абсолютной свободы, уехал на Запад и понял, что там не то что не лучше, там хуже – для кинорежиссера точно. Потому что в Советском Союзе никто не считал денег, надо было просто помнить, что есть единая партийная точка зрения, а все остальное ты мог пытаться протащить в свой фильм. Большие мастера выстраивали отношения с советской властью: Паустовский, Федин, Алексей Толстой… Другое дело, что кому-то это не удалось.

Замечательный философ-марксист Струве написал, что есть интеллигенты, а есть интеллектуалы. Интеллигенты истеричны, а интеллектуалы одухотворены. Первым интеллигентом Струве называл Радищева, а первым интеллектуалом – Пушкина, позволявшего себе писать разные вещи и оставаться свободным в отношениях с властью. Интеллигент – типично русское явление, которое всегда должно быть в конфликте с сильными мира сего. Если он не в конфликте, то он предает интересы интеллигенции. Поэтому не могу сказать, что я человек, которому чужд компромисс. Миротворческая идея компромисса – нейтральная аксиологическая зона, где черное и белое смешиваются в нечто серое. Русской интеллектуальной элите свойственна некая партийность – то, что Лесков определил выражением «кто не с нами, тот подлец!». В русской культуре очень ценится бескомпромиссный человек. А мне кажется, великая сила компромисса – мощнейший инструмент, которым пользовались все великие художники, включая Чехова. Он писал: «Я бы ввел сюда пару эротических сцен, но цензура не пропустит». А шедевр-то остался!

Андре Жид сказал: «Художник, сбросивший с себя цепи, становится прибежищем химер». Это интересный процесс, когда ты в сопротивлении способен создать великое произведение, как Сервантес или Микеланджело во времена жесточайшей инквизиции.

ЭБ: Мне кажется, что компромисс и бескомпромиссность не существуют друг без друга. Когда побеждает что-то одно, все разрушается, просто по-разному.

АК: Как говорил Антон Павлович, «в жизни все перемешано». Высокое с низким, уродливое с прекрасным, глупое с умным, комедия с трагедией. Он имел в виду, что жизнь амбивалентна. У него не было отрицательных персонажей: они были и плохие, и хорошие, и глупые, и умные, и прекрасные – в том числе и дядя Ваня со своими претензиями: «Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский», и мудрая Соня с репликой: «Дядя Ваня, скучно!» Отсюда вырастает совсем другая концепция персонажа Ивана Войницкого, который часто трактуется как некий Гамлет. Я отдал эту роль Смоктуновскому, а много позже понял, что лучшим дядей Ваней был бы Чарли Чаплин. Комизм дяди Вани является залогом его трагедии: если он все время мудр и трагичен, это становится плоским, а так – это гениальная амбивалентность и претенциозность. «Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать?» Вдруг дядя Ваня начинает нападать на Елену Андреевну с тем, что он ее любит. И все становится замечательно трогательным. Если вдруг он начнет ламентировать[28] – то все, прокисли сливки. Самое изумительное в тайне Чехова – эта амбивалентность.

ЭБ: Она характерна и для его биографии, для отношений с Книппер.

АК: Амбивалентность была всегда, она существует и является неписаным законом природы, будь то инь и янь, добро и зло, свет и тень. В писаных законах человек действительно дошел до определенного абсурда: права животных, возраст согласия. И это становится, как ни странно, диктатурой – нет ничего смешнее, чем агрессивная толерантность. Я заставляю тебя быть толерантным, а если ты не толерантен – значит, ты фашист. Это уже чистый Оруэлл.

ЭБ: Может быть, поэтому Чехов второй по популярности после Шекспира на Западе – он заигрывает с диалектикой, пестует амбивалентность. Важно понимать диалектику не черного и белого, а цельности и амбивалентности. Музыкант, композитор, мыслитель Владимир Мартынов, рассуждая о книге Йохана Хёйзинги «Homo ludens» («Человек играющий»), говорит, что автор не смог предъявить оппозицию игре, потому что предложенный им термин «серьезность» – это про свойство. А игра – это про суть. Мартынов предлагает свою оппозицию игре – молитву. В молитве нет амбивалентности.

АК: Да, но молитва кончается – человек не может молиться всегда. Есть моменты плотские, животные, есть моменты духовные, и от этого амбивалентность не пропадает. Черное и белое – путь в никуда, потому что между ними, как я уже говорил, должна существовать нейтральная аксиологическая зона.

Русская ментальность сохранила манихейство: если что-то утверждается сегодня, завтра оно переворачивается с ног на голову. У нас часто плюс меняется на минус, поэтому мы делаем два шага вперед и один назад. Одна из главных болезней диалектики – когда черное или белое возводится в абсолют. Чехов, размышляя о религии, написал: «Между утверждением “Бог есть” и утверждением “Бога нет” лежит поле, которое за всю жизнь проходит истинный