Книга Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

только весьма немногих, а сам желал иметь в нем участие. Теперь всплыл на поверх­ность вопрос о взаимоотношении вины индивидуальной и общей и, как мы видим из книги Иова, этот вопрос уже не решался просто в смысле общественной морали. Усиливаю­щийся индивидуализм восставал против несправедливости той участи, которая была явной насмешкой над ожиданием соответствия в этой жизни между благочестием и наградой, грехом и наказанием. Он нашел прибежище в мысли о по­смертной жизни, которая выровняет несомненно суще­ствующее в настоящем несоответствие. Этим он и способ­ствовал распространению идеологии конечного времени и веры в надмирового мессию, и — наоборот — сам в этой вере находил поддержку для своей собственной, новой оценки индивидуума.

Если прежде смерть принималась за неотвратимое есте­ственное явление, то теперь она представлялась страшным роком, тяготевшим над творениями и грозившим лишить их плодов их земной добродетели. С нею казалось воз­можным примириться лишь при предположении, что она — не уничтожение личности, а только переход к новому со­стоянию, в котором на долю индивидуумов выпадает то, чего они заслужили в этой жизни. Неправедный и без­божный, поскольку он не платился уже теперь за свои грехи, должен был после смерти очутиться во власти наказующей справедливости. Он в этой жизни стоял на стороне врагов божиих; зато, говорили, он будет разделять их участь и в новой жизни. Добрый и праведный, напротив, мог, по справедливости, ожидать, что за те страдания и лишения, которые в этой жизни он принял на себя во имя божие и за грехи своего народа, он будет вознагражден в той жизни участием в блаженстве совершенного состояния. «В мысли о потустороннем воздаянии концентрировался индивидуа­лизм позднейшего иудейского благочестия. За эту новую веру боролись страстно. Надежда на потустороннее воз­даяние становится излюбленною мыслью тогдашнего благо­честия; эта мысль становится догмою, и потому, чего бы это ни стоило, она должна быть задним числом доказана из писания». Больше того: эта мысль в такой степени ста­новится собственностью также строжайшего фарисейского благочестия, что представители последнего отказывают в участии в будущей жизни всем тем, кто утверждает, что учение о воскресении мертвых не может быть доказано на основании писания.

Теперь становится ясным, сколь многое было поставлено на карту для тогдашнего иудея в том случае, если ему не удавалось заручиться благоволением божиим. Не только счастье и будущность целого народа, но и блаженство отдельного лица зависело от того, как оно сумеет опра­вдаться перед богом. Иудейство, эта чисто законническая религия, чтившая бога прежде всего как «справедливого», естественно, имело свое завершение в мысли о божествен­ном суде. А приговор справедливого бога, само собою разу­меется, мог быть вынесен только в точном соответствии с тем, в какой мере отдельное лицо выполняло букву закона.

Но здесь именно начиналось сомнение. При непреду­бежденном анализе фактов, ведь никто не мог обманывать себя относительно расхождения между нравственной целью, как она была поставлена Иеговой для его избранников, и фактическим поведением даже лучшего из людей. Та же ре­лигия учила, что вследствие падения Адама все человечество подпало греху и смерти. Правда, к каждому отдельному человеку был приставлен дух-хранитель, защищавший его дело перед богом; точно так же и народ как целое имел (как мы говорили уже) своего особого ангела-хранителя или заступника в лице «ангела Иеговы», архангела Михаила или Метатрона. Правда, и теперь еще, как память о прежней кол­лективной морали, сохранялась вера в то, что добрые дела отдельных особенно благочестивых людей и мучеников за веру зачитываются всему народу и этим самым повышают нравственную ценность каждого отдельного лица. Но доб­рым духам противостояли злые, которые только и делали, что подстерегали случай уловить людей в свои сети, чтобы обманом лишить их спасения их бессмертной души. Они считались источником всего худого и всякого зла. Они при­чиняли болезни, соблазняли людей к идолослужению и к греху и всячески стремились захватить души в свою власть. Больше того: всю тварь представляли себе в пленении у пла­нетных богов и звездных духов, как их создавала вавилон­ско-персидская фантазия, и последние определяли сверху судьбу каждого индивидуума, направляли ее на неотвра­тимые пути и обладали такой силой, что никто не мог уйти от их таинственного и жуткого влияния.

Была ли вообще возможна при таких обстоятельствах действительная «праведность», та полная согласованность человеческого поведения с божественною волею, которая требовалась в законе? Имела ли реальное значение надежда, что компенсирующая праведность святых, истинно благо­честивых способна изгладить из книги жизни совершенные грехи и облегчить индивидууму восхождение в рай?

На это никто не мог дать ответа. Вечное блаженство или вечное проклятие! Этот вопрос мучительно тяготел над людьми, лишая их душевного спокойствия и наполняя их невыразимой тоскою и страхом. Эти сомнения, эту неуве­ренность в спасении и вытекающую отсюда душевную надломленность благочестивца особенно трогательно отразила третья книга Ездры. Вспомним, как стонал на смертном одре один из благочестивейших, рабби Йоханан бен Заккай. А от ученика его, Елеазара бен Азария до нас дошло изре­чение: «Горе нам, ожидающим дня судного; горе нам, ожи­дающим дня отчета! Если уже пред Иосифом, который был только плоть и кровь, не устояли братья его, когда он при­влек их к ответу, то как устоят некогда люди пред святым, который вместе и судья, и обвинитель и судит каждого, восседая на престоле правды!».

Так, стало быть, думали даже благочестивейшие фарисеи об ожидающей их участи. А ведь они всю свою жизнь не переставали добросовестно, даже трепетно блюсти закон.

Тем более вопрос о спасении души должен был волно­вать широкие массы народа — многочисленные стоящие вне фарисейства круги профанов, так наз. «мужичье» (Amhaarez), которое уже в силу своей профессии или своего обществен­ного положения даже и не в состоянии было посвятить себя исключительно служению закону и уйти в почти необозри­мую гущу мелочей буквенного благочестия.

Вот эти-то «амгаарецы», эти стоящие вне фарисейства профаны и были, насколько мы можем догадываться, тем элементом, среди которого вышеописанные представления о конце времен находили наиболее благоприятную почву. У них, естественно, находила живейший отклик литература откровений, как она выступает пред нами у Даниила, в апо­калипсисах Эноха, Баруха и Ездры (III кн.), в так наз. «Воз­несении на небо Моисея» и подобных писаниях, которые ни в какой мере не обнаруживают приверженности к фари­сейскому преданию и уж несомненно проникнуты (как по­следнее из названных) живым отвращением к религиозной суетливости и исключительности фарисеев. «Апокалиптики» — говорит Friedländer — «были благочестивцами и учителями тех широких и широчайших народных слоев, ко­торые, будучи националистами и верующими, все же хотели жить во внешнем мире, общаться с внешним миром и дей­ствовать