Книга Сказка о серебряных щипчиках - Акрам Айлисли

нам поесть, причем не в маленьких детских тарелках, а в тех, из которых едят взрослые. Мы мгновенно проглатывали ужин и, забившись куда-нибудь подальше, принимались за книжку. Азер читал, я слушал. Случалось, я вдруг задумывался и, глядя на шевелящиеся губы своего друга, видел не его, а дядю Гасана в белой сорочке и черном галстуке. Или ловил себя на том, что давно уже потерял нить и думаю не о героях сказки, а о тете Мерджан, о том, почему ее не любят и называют таким плохим словом, что его даже нельзя громко сказать… Может быть, потому, что она красивая? Я глядел в окно на скользкую, покрытую льдом дорогу и представлял себе, как Мерджан пойдет по ней одна, в темноте… Почему она никогда не остается ночевать в деревне? Может быть, ее не хотят пускать? Скорей всего так… А почему из ее рук нельзя ничего брать? Может, у нее на руках болячки? Вон у Сафара по всему телу они, его даже в детсад не приняли… Я пытался вспомнить, какие у тети Мерджан руки, и, ничего не вспомнив, снова начинал раздумывать о том, что такое «шлюха»… А Азер все читал, читал…

3

Был пасмурный, промозглый зимний вечер. Прогудел гудок. У ворот Мерджан попрощалась и направилась в свою сторону. Тетя Медина взглянула на маленькие ноги Мерджан, на две пары толстых шерстяных носков — одна из них была надета поверх ботинок, чтобы не так скользить, — бросила взгляд на горы, на тающую в тумане дорогу и негромко окликнула Мерджан. Та обернулась, с улыбкой глядя на тетю Медину.

— И как ты пойдешь в такую погоду?

Мерджан молча опустила голову и стала разглядывать свои цветастые носки. Потом повернулась и пошла. Тетя снова окликнула ее:

— Мерджан! Идем к нам!

Мерджан обернулась и так посмотрела на тетю, словно только сейчас увидела ее. Потом вдруг широко улыбнулась и воскликнула:

— Идем!

Всю дорогу мы громко разговаривали. Тетя сразу зажгла лампу, затопила печь; стало тепло и весело. В этот вечер у нас получился даже настоящий ужин — в подвале, под старым седлом, тетя Медина отыскала торбу с фасолью, припасенную Мукушем на семена. Мало этого — раздобыла где-то горсть тыквенных семечек и тарелку кукурузы. Фасоль поставили вариться, тыквенные семечки и кукурузу взялась пожарить тетя Мерджан. Она стояла у печки, болтала о чем-то с тетей, напевала и время от времени приподнимала платье, чтобы согреть озябшие бока. Присев в сторонке, я внимательно разглядывал ее руки, болячек не было, руки у Мерджан были белые, полные, с тоненькими, красивыми пальчиками. Весело постреливая, лопались кукурузные зерна, тетя Мерджан бросала их мне и напевала:

Эй, Садычек, Садычóк!

Разменяй мне пятачок!

Потом тетя поставила самовар, заварила травку. Не переставая болтать, мы досыта наелись вкусной подсоленной фасоли и выпили чаю с сушеными тутовыми ягодами.

Тетя положила на паласе три тюфяка, один возле другого; я лежал у самой печки, разморившись от тепла, и пытался представить себе, как Мерджан идет одна по горам: темно, кругом воют голодные волки…

Борясь с дремотой, я старался разобрать, о чем шепчутся Мерджан и тетя Медина. Кажется, Мерджан рассказывала о своей жизни, но в то же время рассказ ее очень походил на сказку, наверное потому, что в нем были розы, много роз, и юноша — высокий, темноволосый красавец в белой рубашке (рубашку надел уже я!), который приносил Мерджан цветы…

— А хорошо быть замужней! — мечтательно протянула Мерджан. Я сразу подумал о темноволосом юноше в белой рубашке. — Счастливая ты, Медина!

— Что ты! — отозвалась тетя. — Какое там счастье!

И, забыв о том, что я могу и не спать, сбиваясь, торопясь, она вдруг стала рассказывать то, чего еще никому никогда не рассказывала: о сватовстве Мукуша, о свадебной ночи, о первом утре в мужнином доме…

Вот тогда-то до меня и дошел смысл непонятного газетного выражения «насилуют женщин», только я не знал раньше, что это делают не только фашисты, про которых пишут в газетах, и что перед этим устраивается свадебный пир и гремит музыка… А оказывается, у тети был любимый, директор клуба, тот, который стал потом отцом Азера…

— Ничего, Медина! Не старуха, другого найдешь!

— Ну нет! Это шапку можно — с одного снял, на другого напялил! Сыта я замужеством! По уши сыта! Подумать, и то в дрожь бросает!

Или они перестали шептаться, или я заснул в этом месте, но больше я ничего не помню. Проснувшись, я сразу увидел веселые глаза тети Мерджан. Она тормошила меня и напевала:

Эй, Садычек, Садычóк!

Разменяй мне пятачок!

Мы позавтракали фасолью, оставшейся с вечера, напились чаю с сушеными ягодами и вышли на улицу. Было очень весело, Мерджан разбежалась и прокатилась по заледеневшей тропинке. Потом мы разошлись каждый в свою сторону: Мерджан на фабрику, тетя — со мной, проводить.

— Тетя, — спросил я, когда мы подходили к школе, — что такое «шлюха»?

— Очень плохое слово, сынок, никогда так не говори!

— А Мерджан шлюха?

— Ты что?! — Тетя удивленна взглянула на меня. — С ума сошел?

Я замолчал.

У школьных ворот я остановился и потянул тетю за рукав.

— Тетя, а кто Мерджан?

— Человек! — вразумительно ответила тетя Медина. — Очень хороший человек! Иди, иди, сынок, — сказала она, подталкивая меня в спину. — И не гоняй по улицам, кончатся уроки, прямо в сад! И чтоб я никогда таких слов не слыхала!

Мерджан стала приходить к нам почти каждый день. Я радовался, когда она приходила. Тете тоже было с ней хорошо. Самые сокровенные беседы начинались ночью, когда мы гасили лампу и укладывались. Я затихал, а женщины, думая, что я сплю, принимались шептаться. Я напрягал слух, боясь проронить хоть слово, потом, сам того не замечая, переставал слушать, задумывался и засыпал…

4

С наступлением весны дедушка Аслан все чаще стал выходить на улицу со стопкой газет; он собирал их целую зиму. Если Азера поблизости не оказывалось, старик присаживался возле какого-нибудь дома и доставал из пачки газету.

— Ну-ка, — говорил он, протягивая ее какому-нибудь мальчишке, — почитай. Что-то у меня глаза слабы стали… — Ему никто не перечил, хотя ребята прекрасно понимали, что дело не в глазах, просто дедушка Аслан не умеет читать. Может, он и разбирал когда-то арабские буквы, но уж новый алфавит ему, конечно, не под силу. Слушал старик напряженно, по нескольку раз заставлял перечитывать все,