Книга За фасадами старинных особняков. Экскурсия по самым известным петербургским домам - Татьяна Алексеевна Соловьева

не мог оставаться дома, когда страна была еще в опасности. Он вновь вернулся в действующую армию. В мае 1813 года в сражении под Бау ценом Остерман-Толстой получил ранение, но продолжал руководить войсками, пока не лишился сознания. В августе под Кульмом был тяжело ранен в левую руку. Прямо на поле боя руку ампутировали. По рассказам очевидцев, боясь, что не сможет превозмочь боль и сдержать стонов, граф приказал во время операции играть походному оркестру.

Только в августе 1817 года А. И. Остерман-Толстой возобновил работы по реконструкции своего петербургского дома. Из воспоминаний декабриста Д. И. Завалишина мы знаем, как выглядел этот особняк: «Дом графа в Петербурге на Английской набережной был отделан тогда едва ли не великолепней всех зданий столицы. Отделка только белой залы стоила 46 тысяч рублей. Надо сказать, что Остерман в Александре I чтил не только государя, но и полководца, и эта зала, где находился бюст Александра I, походила скорее на храм, чем на комнату. Зала была двухсветная. В глухих боковых стенах с одной стороны стояла 3,3-метровая статуя Александра I работы Кановы. Перед ней — две курильницы, в четырех углах на высоких постаментах стояли бюсты Петра I (как полководца), П. А. Румянцева, А. В. Суворова, М. И. Кутузова. Стены искусственного белого мрамора с золотой арматурой, пол ясеневый. Зала освещалась большими люстрами. Имелись хоры для музыки и певчих и огромный камин. Хоры были закрыты двумя транспарантными картинами, изображавшими два решительных момента войны России с Наполеоном: Лейпцигское сражение и вступление союзников в Париж. На огромной мраморной плите у камина стояли фарфоровая ваза, подаренная Остерману Александром I, и золотой кубок, осыпанный дорогими каменьями, поднесенный победителю за Кульмское сражение богемскими и венгерскими магнатами, имения которых были, благодаря этой победе, спасены от разграбления. Мраморную плиту поддерживали две статуи с портретными лицами. Они изображали тех двух гренадеров Павловского полка, которые подобрали и унесли из боя Остермана-Толстого, когда его ранило в руку».

Трагический момент из жизни графа нашел и иное воплощение. В одной из комнат дома был установлен надгробный памятник самому хозяину работы А. Кановы. Скульптор запечатлел его лежащим, левая рука покоится на барабане, который стал в свое время операционным столом, а в корпус барабана вставлены часы, показывающие время ранения. На них надпись по-латыни: «Видит час, но не знает час того часа, в который человека постигнет известная участь».

В другой комнате находилось скульптурное изображение супруги графа, Елизаветы Алексеевны (урожденной Голицыной), работы того же Кановы.

Каждая из комнат особняка была чем-нибудь да примечательна. Так, всеобщее внимание привлекала гостиная, стены которой были выложены распиленными бревнами, придававшими ей вид русской избы. Причем стены дома имели такую толщину, что в них свободно размещались диваны.

Надо отметить, что граф Александр Иванович был известным шутником и охотником до всяких розыгрышей и мистификаций. В столовой на специальных подставках сидели у него живые орлы, а во время обедов за спинами гостей нередко стояли выдрессированные медведи с алебардами. Очевидцы рассказывали, что однажды А. И. Остерман-Толстой, разгневавшись на чиновников и дворянство одной из губерний, приказал нарядить медведей в мундиры, которые принято было носить в той самой губернии…

Удивляли в доме даже окна — цельные, из богемского стекла. Каждое стекло стоило 700 рублей. Зеркальные эти окна отражали свет и придавали особняку загадочный вид.

Вот какую зарисовку знаменитого дома оставил А. С. Пушкин в романе «Евгений Онегин»:

Усеян плошками кругом,

Блестит великолепный дом;

По цельным окнам тени ходят,

Мелькают профили голов

И дам и модных чудаков…

На пышных приемах у Остермана собирался весь светский Петербург. Частыми гостями бывали здесь писатели, художники, артисты.

Есть еще один любопытный эпизод, связанный с данным домом. В те годы жил во дворовом флигеле адъютант А. И. Остермана-Толстого (шефа лейб-гвардии Павловского полка), будущий известный писатель Иван Иванович Лажечников. Он вспоминал позднее:

— Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору (Денисевичу), служившему в штабе одной из дивизий корпуса, которым командовал граф.

В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро — было ровно три четверти восьмого, — только что успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомых лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями.

При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя Денисевич видимо смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — сказал статский. — Вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы), до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…» Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергичным голосом статский, — я уж не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…» Денисевич не дал ему договорить: «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись, я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой. Статский продолжал твердым голосом: «Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно иметь будет со мною дело».

При имени Пушкин блеснула в голове моей мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?» — «Меня так зовут», — сказал он улыбаясь.

«Пушкину, — подумал